Рацухизация, стр. 25
К нам подтаскивают связанного, битого, уже ободранного до исподнего, мужичка. Невысок, неширок, немолод. Бородёнка с проседью. Смотрит с ужасом и упрямством. Смотрит на Фанга.
— Э, любезнейший, расскажи-ка нам…
— Не буду. Ни слова не скажу! Хоть режьте!!!
Мгновенный переход в крик, в истерику взрослого пожилого мужчины заставляет вздрогнуть. И дать пощёчину. Крикуну. Наотмашь.
Мужичок валиться на бок, сворачивается в клубочек и воет. Босые ноги, искусанные комарами, рефлекторно почёсываются друг об друга, пытаются убраться, втянуться, мелко дрожат…
Фанг довольно усмехается:
— Боится. Не забыли ещё.
Наклоняется над лежащим, сдвигает рукав на его правой руке и удовлетворённо хмыкает:
— Видишь, на правом запястье — витая полоса выжжена. Раньше рабам на руку браслет бронзовый или железный одевали. Теперь у поротвичей вот такая манера пошла — железа мало. Раб это.
Разглядывает тавро, потом снова возвращается к своему былинно-повествовательному тону:
— Как прошёлся князь Святослав по Литве поротвической, как посёк-порубил Голядь угрянскую — побежали люди малые да слабые в леса глухие, в места дикие-нехоженые…
— Это вы! Это вы их заманили! В чащи непролазные, в трясины бездонные! Отобрали у них солнце ясное, лишили их света небесного!
Фанг лениво бьёт ногой по рёбрам пленника и неторопливо, «по-былинному», объясняет мне:
— Есть над людьми четыре силы. Первая сила — от земли. В каждой земле, в каждом месте есть свой бог. Где камень странный, где горушка высокая… Мы, литваки, к примеру, больше змеям кланяемся. Все наши народы ведут свой род от ужа, который обрюхатил девушку во время купания. Бывал я среди людей, которые простому молоту поклонялися. Говорили, в стародавние времена злой царь заключил солнце в каменную башню. А кузнец из того народа ту башню разбил своим молотом и солнце выпустил. Божки местные… Много их. В каждой реке, в каждом болоте… У вас, вон, тоже: в овине — овинник, в бане — банник, в доме — домовой. Все они смертны. И вещи, и звери, и люди, и духи. Мёртвыми правят Велес. И это вторая сила. Ему молятся везде. Ибо умрут — все, ибо везде, во всякой земле, каждый день — приходит ночь, время Велеса. Но люди трусливы. Они боятся тьмы. И они призвали Перуна. Перун — свет, Перун — молния. Но молния — только вспышка. Мгновение. После молнии — темень темнее. Перун — небо. Но на небе люди не живут. Живут на земле — на крыше дома Велеса. Перун — третья сила. И мы — волхвы Велеса, и они — вайделоты Перуна, выжигаем местных божков, всяких русалок и кикимор, водяных и леших. «Поротвичи» приняли Перуна. Их жрецы — кривы и вайделоты, пошли и по землям голяди. Тогда Велес призвал своих слуг. Множество из кривайтов приняли муки от наших рук. Они это хорошо запомнили. А потом пришли люди Книги. И это четвёртая сила. Ваша. Христос.
Понятно. При всей абстрактности и метафизичности религиозных пантеонов, они отражают массовое сознание. Выражают, подобно ярлыкам, свойства конкретной человеческой общности. Но не только маркируют — ещё и формируют человеческое сознание, навязывают конкретному человеку, единичной личности — этические оценки, цели, правила поведения… Самое простое: разделяют людей. Свой-чужой.
Похоже, для «поротой литвы» голядские Велесовы волхвы более страшны, более «чужие», чем христиане-северцы Свояка или половцы-тенгриане Долгорукого. Более длительный и кровавый опыт общения.
— Слышь, дядя, ты ж не хочешь, чтобы я тебя волхвам отдал? Тогда кончай трястись. Выпей-ка кваску да расскажи нам…
— Иване, по закону и обычаю, разделив с ним воду или хлеб, огонь или кров — ты не можешь его убить.
— Фанг, я — могу.
Мы внимательно смотрим друг на друга. Оброс Фанг, оброс. Космы во все стороны торчат. Седина проглядывает. Непросто ему эти два года со мною рядом дались. Может, ты уже запамятовал дядя, что для лысой обезьяны нет закона? Что для Крокодила — любое место, хоть бы и правовое поле — просто дорога проезжая? И то, что мы с тобой сидим на одном бревне и пьём квас, поданный по моему приказу — ничего не значит. Если ты думал иначе…
Фанг отводит глаза. А я весело продолжаю:
— За что мне его убивать? За его чужесть? Для меня это не преступление. Он — раб. Разве его вина в том, что его хозяева привели его сюда? Он сам — не поднял оружия против меня. Я с удовольствием убью его. После того, как он совершит что-то, достойное казни. Но сейчас я хочу знать. А он может рассказать.
Фанг несогласно трясёт головой. «Переломить хлеб…», «хлеб-соль…», «напои меня, красавица, водой…» — базовые символы мирности. Мир, безопасность, приязнь, доброжелательность… Только что мне до вашей символики, аборигены? Разве она единственная, которую я знаю? Разве я не видел крушения подобных символических систем? Крошево ярлыков, обрывки лейблов, мусор святынь… очевидного, общеизвестного, с молоком матери впитанного… щебёнка человеческого понимания мироустройства.
Он вдруг цепко уставился мне в лицо. Будто странная мысль внезапно осенила его. Оглядел с ног до головы:
— Пятая сила. Зверь Лютый. Лысая обезьяна, на Крокодиле скачущая. Убивающая… не молнией, как Перун или Христос, не мором, как Велес… пере-смыслением. Мыслью.
Я радостно улыбнулся в его напряжённое изуродованное лицо.
— Ага. А для мысли — нужно знание. Я хочу знать. Вот от этого раба — тоже.
Это ж и ёжику понятно! «Молотилка» без «свалки» не работает.
— Я… я могу послушать?
— Конечно. Тебе может оказаться интересно. Давай, дядя, рассказывай. С какого дуба вы сюда свалились?
Не ожидал, что фигура речи: «упасть с дуба» — будет иметь столь конкретное выражение. В форме конкретного дерева в Ромове. Мужичок, уверовавшись в свою временную безопасность, изредка тревожно оглядывавшийся на Фанга, выдал предысторию сегодняшнего эпизода. Как всегда в этой стране — сильно издаля.
Глава 273
Звали его Жмурёнок. Вот не вру! Исконно-посконное славянское имя. Видимо, в детстве был близко знаком с конъюнктивитом. Сам из села под Стародубом, по молодости нанялся в услужение местному купчику. Который сдуру сунулся на Поротву. Где и лишился и ладьи, и товара, и головы. А молодого Жмурёнка пощадили — определили в рабы. Жизнью своей он оказался обязан молодому воину по имени Будрыс.
Тут из меня сразу полезло. Я же предупреждал насчёт своего ассоциативного кретинизма!
Жмурёнок сделал вот такие глаза…! Зря его так назвали: гляделки — по кулаку.
— А… А откуда ты знаешь?! Ну… что у него три сына-литвина? А четвёртый — прусак?
Блин… чего я такое сказал?! Не надо мне чужих слов приписывать! Насчёт прусаков — точно не говорил!
— Ты — глухой? Ты же слышал, как меня волхв назвал: «Зверь Лютый». Знать — это моя профессия. Иначе лютость становится самодурством, а зверство — глупостью. Давай, ври дальше. Значит, попал ты к Будрысу в рабы…
Было это лет тридцать назад. Жили они, поживали. Наживали добра, как это понимали в то время и в том месте. Будрыс женился, родил трёх сыновей, Жмурёнок прижился в ближних слугах. Потом пришёл Свояк. И всё стало пеплом — край выжгли в головешки.
В тот год оказалась, что правящая семья погибла полностью, из ближайших родственников — «седьмая вода на киселе» — живой один овдовевший Будрыс. «Поротая литва» признала его своим князем.
Литваков вырезали, и больше им не надоедали. Кучковичи перебрались в Суздаль, вятичи без своих вождей… расхлёбывали радости от визита Долгорукого. Интересы Долгорукого и Свояка лежали в Киеве. Туда же смотрели Смоленские и Черниговские князья. Образовалась передышка, которой Будрыс воспользовался. Оставшиеся в живых местные вятшие, по подсказке и с благословения уцелевших жрецов Перуна, послали Будрыса за помощью в Ромов.
Какие именно идеи бродили в голове тогдашнего Криве-Кривайто, когда он привёл Будрыса к священному дубу с вырезанными на нём ликами девяти богов… Где Неман, а где Протва…