Второе рождение Жолта Керекеша, стр. 8
Магда чувствовала, что спокойствие ее на пределе.
– Ну и что! Что это доказывает?
– Ровным счетом ничего, – сердито сказал Керекеш.
– Ты считаешь, что душа его омертвела?
– Ладно! Я не собираюсь тебя убеждать.
– Потому что я мачеха и защищаю его по обязанности? Но ты ошибаешься. Об его истинных чувствах мы действительно ничего не знаем. Меня это, кстати, не удивляет.
– А… почему?
– Потому что ты не отец, а диктатор. Диктатор, который знает одно: приказывать и наказывать!
– Будь это так, горю было бы нетрудно помочь.
– Потом, правда, ты стараешься все объяснить, но Жолту уже это не интересно. Ему совершенно не интересны твои пояснения.
– Что же ему интересно?
– Сказать?
– Не стоит. Я знаю. Да будет благословенна собака, хозяином которой станет Жолт.
– Давай попробуем, Тамаш! Мы ведь ничего не теряем! Уже несколько лет он умоляет нас взять собаку, а ты все ставишь и ставишь условия. Непрерывно. Ты полагаешь, что он воспринимает твои веские доводы! Он же считает, что ты просто дорожишь своими удобствами, или думает о вещах, еще более примитивных. Как, например, господин Липтак.
– Мне кажется, Магда, что тебе самой хочется иметь щенка! – сказал Керекеш, подходя к жене.
– Конечно, хочется. А тебе?
– И мне. Но скажи, какая судьба ожидает у нас собаку?
– Не знаю. Но за то, что мы будем ее любить, я ручаюсь.
– Жолт тоже?
– Он больше всех.
– Посмотрим, – задумчиво сказал Керекеш.
– Я скажу ему, – просящим тоном сказала Магда.
– Согласен, – сказал Керекеш, и оба засмеялись.
К девяти часам вечера радость их значительно потускнела. Жолту полагалось быть дома в семь. Магда и Керекеш молча сидели и молча слушали брюзжание Тибора. Тибор же спрашивал брата, подумал ли он о гигиене.
– Я думал, – сказал Керекеш. – Но дело в том, что с собакой у меня связаны особые планы, Тибор.
– Планы? С собакой?
Каким-то образом получалось, что мысли Тибора всегда отклонялись от существа дела. Какие планы могут быть связаны у человека с собакой? Что умеют собаки? Есть, лаять, кусаться, выполнять отдельные трюки, если их, конечно, обучат.
Пока все остальные томились в ожидании Жолта, Тибор тихо произносил монолог, смысл которого сводился к тому, что другие люди как-то обходятся без собак и что в жизни существуют дела куда важнее собаки.
В половине десятого в квартиру ввалился Жолт, весь, с головы до ног, покрытый пылью и похожий на поседевшего в молодости негра. Он был не один. За ним на какой-то ветхой веревке ковыляла пятнистая дворняга с гремящими, как у скелета, костями и глазами, подернутыми старческой катарактой. На вид ей было лет двадцать…
Жолт рывком втащил ее в квартиру и, посмеиваясь от смущения, сказал:
– Она сирота, эта собака. Ее потеряли. Я найду хозяина, и дело с концом. А пока пускай поживет у нас. О'кэй?
Керекеш встал, молча вышел в свой кабинет и так хлопнул дверью, что она треснула, как сломанная кость.
Глава II
СЕРДЦЕ УЧАЩЕННО ЗАБИЛОСЬ ТРИЖДЫ
Доктор Керекеш был убежден, что сын целый день без передышки, без отдыха охотился за бродячими собаками. А может быть, просто украл это жалкое, отвратительное животное… Кто знает, чем и почему оно пленило его. Керекеш даже с некоторой брезгливостью припомнил момент, когда полуслепая собака рухнула на серый ковер. Весь ее вид производил впечатление близкой агонии; казалось, еще несколько минут – и несчастное существо у них на глазах испустит дух. В душе Керекеша к тому же родилось подозрение, что съездить в Зебегень, а может, совсем в другое место Жолт выпросил разрешение с определенным умыслом. Он задался целью приобрести собаку и поставить семью перед свершившимся фактом.
По предположениям Керекеша, Жолт рассуждал примерно так: вот теперь станет ясно, что вы за люди и как поступите в сложившейся ситуации. Может, выкинете беднягу на улицу и пусть она там подохнет с голоду?
Мысли эти настойчиво теснились в голове доктора, однако догадки его были неверными…
Получив свободу, к тому же на целый день, Жолт был так переполнен счастьем, что ни в одном, даже сокровеннейшем закоулке его души не осталось места для мыслей о собаке. То ли сам господь бог, то ли случай, словно глумясь над ним, подсунул ему это животное – жалкую карикатуру на предмет страстных мечтаний Жолта.
Утром, когда, набив полотняный портфель и проследив за движением облаков, Жолт отправился на Западный вокзал, где была назначена встреча с Дани, он весь был пронизан радостным чувством свободы. Он пробежался по саду, вдохнул полной грудью воздух, напоенный теплом и летними запахами, лизнул указательный палец и определил направление ветра.
– Южный, – сказал он решительно.
Ветер, кстати, был западный, но Жолту ничто никогда не мешало подгонять факты так, чтобы сделать их более благоприятными. Он был по-своему дальновиден и весьма искусно забыл свою куртку дома. Ну, а если пронесется гроза и его промочит ливень, всегда можно сослаться на южный ветер.
Но Жолта беспокоила совсем не погода – все уловки его были ответом на смехотворное условие отца:
«В семь ты должен быть дома!»
«Хорошо!» – ответил Жолт.
«В семь! Иначе на целый день я отпускаю тебя в последний раз».
Хотя диалог был чеканный, оба отчетливо понимали, что договор этот нереален, что вернуться к семи часам Жолт просто-напросто не успеет. Понятие «точность» было так несовместимо с характером Жолта, что в применении к нему давным-давно превратилось в одну из самых несуразных иллюзий. Такие правонарушения даже в семье Керекешей считались пустячными, и на них смотрели сквозь пальцы. А Жолт, как нарочно, заботился постоянно о том, чтоб на точность его надеялись все меньше и меньше. И разговоры относительно точности велись всегда формально и вяло, и если из Тёрёкмезё он не притащит иных, более значительных неприятностей, то все будут счастливы, по-настоящему счастливы!
Явиться к семи часам! Пустая болтовня, думал Жолт, вот и все. Но она извинительна. Потому что приказ явно был отдан в затмении родительского рассудка. Он и не собирался его выполнять, такого намерения не было ни в одной клеточке его мозга. По той же причине он обычно игнорировал споры. Вступать в споры с предком, доведенным до белого каления, казалось ему ненужным и бесполезным. Пока ничего не произошло, спорить попросту не о чем. Когда что-нибудь произойдет, тогда он и поспорит.
Молчал он, правда, не только из соображений тактических. Он ведь знал: отца прямо мутило, что приходится порой отдавать приказания, которые, конечно, не будут выполнены.
Разговоры, которыми Керекеш угостил его вчера, произвели на Жолта не слишком приятное, однако же сильное впечатление. Лицо отца странно сморщилось, словно он надкусил лимон; взгляд нервно метался по комнате, избегая притворно-внимательных, широко открытых глаз сына; рот страдальчески дергался, высокий голос временами срывался; с губ слетали и слетали слова и, как осы, носились по комнате, но не касались сознания Жолта. Лишь изредка он кое-какие ловил: расписание, пуловер, обещание, пятьдесят форинтов, математика, экзамен, Беата, двоечник… Все остальное слилось в сплошное жужжание, в какой-то однообразный стрекочущий гул. Вдруг Керекеш схватил себя за ухо. «Этого еще не бывало, – подумал Жолт, удивившись, – раньше он поправлял на переносице очки. Что же будет теперь с очками? Он все время трясет головой, и очки вот-вот свалятся». Жолт внимательно следил за отцом: когда тот пускался в бесконечные назидания, то вел себя так, словно в ухо ему забрался жук, и он тряс головой, будто хотел от жука избавиться.
Отец говорил, а Жолт тем временем взвешивал собственные заботы. «Это я довел папу, из-за меня он, наверное, спятил, – с искренним сожалением думал Жолт. – Иначе он не ставил бы таких глупых условий. Быть дома в семь! Смехота! Может, оп вообразил, что сын его стайер и в Зебегень едет тренироваться?.. Поезд приходит туда в половине двенадцатого. Я, то есть стайер, ракетой взлетаю на вершину Бёржёнь, делаю круг и мчусь сломя голову вниз, чтоб успеть на поезд, отходящий в полтретьего».