Черчилль, стр. 80

Итак, чем же руководствовался Черчилль, отрабатывая стратегическую линию второго фронта? Политико-идеологические объяснения, которые получили широкое распространение во времена холодной войны, слишком просты и поверхностны. Вопреки бытовавшему некогда мнению, позиция Черчилля вовсе не была продиктована коварным умыслом обескровить Советский Союз, бросив его на произвол судьбы на Восточном фронте. Это было нужно якобы для того, чтобы, улучив момент, англо-американские союзники могли без труда освободить Европу и заодно поживиться плодами победы в свете новой геополитики. Напротив, в 1942—1943 годах Черчилль лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что для победы Великому альянсу нужны были все три участника, что англо-американские союзники не могли свергнуть нацистский режим без помощи Советского Союза — самой большой страны в мире.

В действительности можно назвать два ряда причин, объясняющих настороженность Черчилля по отношению к этой неслыханной, гигантской экспедиции. В конце концов не знающая поражений и непобедимая с виду Германия образца 1940 года тоже отказалась, ввиду неожиданно возникших препятствий, от проведения операции «Морской лев». У немцев не хватило смелости даже приступить к ее осуществлению.

Первым фактором, повлиявшим на выбор Черчилля, был страх потерять слишком много человеческих жизней. Картины кровавой бойни времен окопной войны, бушевавшей от Соммы до полуострова Пашаэли, были слишком живы в памяти очевидца тех трагических дней. Вот почему британский премьер-министр не спешил посылать на смерть своих соотечественников. Он прежде всего заботился о том, чтобы не допустить повторения печального опыта лобовых атак, которые выкосили бы цвет британской молодежи. В этом американские союзники были солидарны с Черчиллем, они также не хотели приносить больших человеческих жертв и делали все возможное, чтобы сократить потери до минимума.

Джон Макклой, бывший в те времена заместителем министра обороны Соединенных Штатов, после войны поведал, как весной 1944 года Черчилль заявил ему, что отказывается пускаться в слишком рискованные предприятия: «Если Вы думаете, что я тяну время, боясь потерь, — это не так. Я не боюсь боевых потерь, я боюсьтакихпотерь. Никто не может обвинить меня в нежелании бороться и помочь советскому народу, но мысль о том, что на моих глазах погибнет все молодое поколение Британии, невыносима» [322]. Однако в биографии герцога Мальборо Черчилль не переставал повторять, что в некоторых обстоятельствах, например, для того, чтобы одержать окончательную победу, нужно быть готовым к большим потерям [323].

Другим ключевым фактором, повлиявшим на выбор Черчилля в пользу периферийной стратегии, стали его сомнения и невысокое — хотя открыто он об этом не говорил — мнение о британской армии, ее боевой готовности и технических возможностях. Он сомневался в том, что его соотечественники смогут сражаться на равных с хорошо отлаженной военной машиной вроде немецкой армии. Надо сказать, что британские политики, исходя из опыта Первой мировой войны, считали военачальников людьми никчемными. В бесконечных ссорах «лосин» и «цилиндров» Черчилль не колеблясь вставал на сторону последних. В 1940 году премьер-министру показалось было, что общий уровень подготовки высшего командного состава заметно повысился, хотя и не настолько, насколько ему хотелось бы. Тем не менее для такого бойца, как он, неудачи в Дюнкерке, Сингапуре и Тобруке навсегда остались несмываемыми пятнами позора на боевом знамени Британии. «Самое сокрушительное поражение, самая унизительная капитуляция в истории Британии», — говорил он о падении Тобрука. И неудивительно, ведь в Африке войска Ее величества поистине покрыли себя позором: две танковые и одна пехотная дивизии немцев нанесли сокрушительное поражение и большой урон британской армии, значительно превосходившей противника количеством и техническим оснащением. Даже бойцы знаменитой 8-й армии, прославившейся в песках пустыни, проявили себя не с лучшей стороны в боях на Апеннинском полуострове. Они, увы, не оправдали надежд и во время высадки в Нормандии.

Трудно было противостоять немецкой военной машине, которая, не в пример союзнической, была хорошо смазана и налажена, ее обслуживал не имевший себе равных командный состав, начиная с генералов и заканчивая младшими офицерами, унтер-офицерами и простыми солдатами. Этой супермашине ничего не стоило доказать свое превосходство: она была эффективна и напориста в любых обстоятельствах, она, бесспорно, была сильнее британской военной «колымаги». Войскам Ее величества не хватало боевого настроя, инициативы и бойцовского духа. Означало ли это, что цивилизованные англичане-демократы перестали быть воинами, достойными своих предков? Как бы то ни было, по мнению выдающегося историка Алана Буллока [324], неуверенность верховного главнокомандующего Черчилля в своей армии вынуждала его поступать опрометчиво и предпринимать крупномасштабные операции, в которых шансы на успех были равны шансам на поражение.

Повседневные труды и заботы премьер-министра

На протяжении всех этих лет Черчилль не переставал удивлять окружающих своей активностью. Переговоры на высшем уровне, заседания военного совета, членство в гражданских и военных комитетах, постоянный обмен информацией, бесконечные распоряжения, споры в палате общин, длительные поездки, речи и обращения — такая круговерть требовала невероятного напряжения моральных и физических сил. Черчилль проявлял чудеса выдержки, ведь к тому времени ему было почти семьдесят лет, при этом он много курил, отдавал предпочтение крепким напиткам, ел досыта и страстно спорил обо всем на свете. Премьер-министр постоянно находился в движении, изо дня в день он что-то обсуждал, осматривал, кого-то бранил, успевая одновременно управляться с кипами официальных бумаг, депеш, телеграмм и новостей. Черчилль диктовал свои письма, которых было великое множество, лежа в постели или в ванной, что не мешало ему отдавать распоряжения, вдохновлять, осуждать и даже льстить. Черчилль очень много ездил в тот момент по Великобритании, а еще больше — по миру, он побывал в Вашингтоне, Каире, Москве, Касабланке, Алжире. Подсчитано, что с сентября 1939 года по ноябрь 1943 года британский премьер-министр проехал в общей сложности 180 тысяч километров. Таким образом, «полковник Уорден» (этим кодовым именем называли премьер-министра во время поездок) провел в морских путешествиях 792 часа, а на борту самолета — 335 часов! [325]

Черчилль ощущал себя посланцем судьбы, и это чувство, не покидавшее его ни на миг, придавало ему сил, поддерживало его и вдохновляло. «Понимаете ли Вы, — воскликнул он однажды, обращаясь к своему врачу, — что мы творим историю?!» [326]Конечно, случались и моменты отчаяния, ведь груз ответственности за исход войны все больше давил на давно ссутулившиеся плечи премьер-министра. Однако большую часть времени Черчилль был порывист, бодр и энергичен, чем повергал в изумление окружающих. Во время заседаний штаба, а также на руководимых им собраниях бесчисленных комитетов он умело сочетал искусство убеждения и искусство управления. Черчилль всегда был властным и упрямым руководителем. На собраниях в узком составе он не придерживался общепринятых правил — не принимал в расчет предусмотренную повестку дня, диалог превращал в монолог и добивался-таки своего, обезоруживая соперников красноречием.

Таким образом, методы работы премьер-министра почти не изменились, и повседневные заботы стали своего рода ритуалом. Утро он обычно проводил лежа в постели, на нем был цветастый халат, в ногах мурлыкал кот. Черчилль посасывал сигару и цедил сквозь зубы короткие наставления секретарям. Идя на поводу у своего властного, раздражительного нрава, наводившего страх на окружающих, Черчилль частенько грубил и бывал нетерпим со своими соратниками, особенно в годы суровых испытаний войны. К счастью, обычно вспышки гнева быстро угасали, и нередко вслед за ними жертву резкости премьер-министра утешал поток ласковых слов из его же уст. Часто, в зависимости от того, насколько тяжелым выдавался день, Черчилль отходил ко сну между двумя и четырьмя часами утра, вынуждая собеседников бодрствовать вместе с ним до этого времени.