Встань и иди, стр. 32
— Сколько же мне еще осталось, доктор? А ну скажите, через сколько времени загнется маленькая Орглез?
— О-о! — трагически простонала Матильда, сжимая двумя руками левую грудь.
Ренего подскочил, но ответил шутливо.
— Надеюсь, — сказал он, — что это произойдет как можно скорей. Ты мне очень, облегчила бы жизнь. В этом доме все при последнем издыхании. У хозяина ревматические боли в шее, а папаша Рок о, чтобы разгрузить желчный пузырь, учинил себе великолепную желтуху.
— Папаша Роко… наш сосед! Но он совсем один. Надо о нем позаботиться. Надо…
Я разом приподнялась и села. Ренего протянул ко мне руку и решительно уложил на подушку.
— Ты неисправима, — сказал он.
23
На следующий день, едва Матильда, упросив меня не шевелиться, вышла в магазин, я поспешила к папаше Роко, отказавшемуся лечь в больницу. Его дверь была приоткрыта, наверное, для того, чтобы медсестра время от времени могла заходить к нему. Оставалось лишь толкнуть створку колесом моего кресла, и она сразу распахнулась передо мной.
— Что это тебя принесло? — прорычал старик, сидевший в постели. — У меня есть дура, которая приходит заправлять меня кипяченой водой снизу и овощным супом сверху. Ты мне не требуешься. К тому же ты больна посерьезнее меня. Я еще тебя похороню! Я, конечно, старый, злой, скупой, несдержанный на язык, страшный на вид… но живучий. Я сказал об этом директору школы, когда откланивался: «Вы тянули из меня соки все тридцать пять лет, пока я работал. Теперь мой черед тянуть из вас соки еще тридцать пять лет, пока я на пенсии».
Говоря это, он энергично размешивал беловатую кашицу в стакане для полоскания зубов.
— Этот осел лекарь прописал мне каждое утро по чайной ложке сернокислого натрия. От столовой ложки поправлюсь быстрее.
На него было страшно смотреть. Желтая кожа. Еще более желтые глаза и ногти. Наконец, зеленовато-желтое содержимое утки, стоявшей на мраморном ночном столике возле тарелки с недоеденным пюре. Грязная рубашка была открыта на узкой морщинистой груди, на которой торчали седая щетина и старческие бородавки. Старик все время чесался, и я обнаружила (во время игры в шахматы это ускользнуло от моего внимания), что на руках у него лишние пальцы. Перехватив мой взгляд, он сунул обе руки мне под нос, хихикая:
— Два лишних! В школе это доставляло мне много неприятностей. На уроках арифметики все балбесы издевались надо мной, делая вид, что считают на пальцах. Как же учитель может не придерживаться десятичной системы? Подойди-ка поближе.
Ему ужасно хотелось поговорить. Я это прекрасно знала. Для этого я и была тут — со мной он мог излить душу. Я надеялась также, что он предложит мне партию в шахматы. Мне понравилась эта игра, в которой король не может ничего, а королева может все. Я увидела, что он наклонился за шахматной доской, засунутой под кровать.
Но он не вытащил коробки с фигурами. Открыв ящик ночного столика, он достал оттуда два пакетика с конфетами, один из них — мой, так и оставшийся непочатым.
— Нынче я слишком плохо налажен, чтобы ломать себе голову, — сказал он. — На обратной стороне шахматной доски — шашечная. Предлагаю тебе партию в шашки — конфеты. Эти леденцы будут черными; твои ужасные помадки — белыми. Каждая взятая шашка должна быть съедена тут же, во время партии. Когда конфеты плохие — а они плохие, — игра превращается в поддавки. Как видишь, она требует смекалки. Бывало…
Он разбрызгивал вокруг себя слюну, тоже желтую и далеко не ароматную, и беспрерывно вертел головой направо и налево; сухая кожа, свисавшая по обеим сторонам его подбородка, то натягивалась, то ложилась складками.
— …Бывало, вместо шашек мы играли двадцатью рюмками: те, что послабее, — дижонской черносмородинной наливкой против «Мари Бризар», те, что покрепче, — кальвадосом против вишневки. К концу партии и выигравшему и проигравшему, как правило, становилось жарковато. Я видал таких, которые держались до реванша. Но до решающей партии в жизни никто не дотягивал.
Папаша Роко увлекся, очень довольный своим кисловатым остроумием. Он говорил и сам заслушивался, педантично укладывая конфетки на самую середину полей. Внезапно он остановился и бросил на меня подозрительный взгляд:
— Ты ничего не говоришь!.. Пускай себе пустомеля брызгает слюной.
— Вы такой потешный, господин Рош.
— Не знаю, потешный ли я, но ты — ты не весела!
— В том-то и дело…
Его язык пять или шесть раз щелкнул между последними корешками зубов. Отвлекать людей от грустных мыслей, позволяя им думать, что сама пришла отвлечься от грустных мыслей, — это высшее искусство. На сей раз папаша Роко не учуял хитрости. Наоборот, в его глазах засквозило добродушие, чуть ли не печаль.
— Они покинули тебя, да, бедная моя Шалунья? Точно сказано. Мне оставалось только утвердительно кивнуть подбородком.
— И ты отыгрываешься на старикашке!
Опять точно. Еще одно признание, на этот раз скрашенное улыбкой.
— Весьма польщен, как бы там ни было, — продолжал папаша Роко. — И тем лучше для двенадцати апостолов, которые дадут тебе небольшой урок…
Он снова выставил напоказ руки с шестыми пальцами, не имеющими названий. Потом пососал шестой палец левой руки.
— Этот палец — Иуда, — сказал он. — Вот почему я не женился.
В папаше Роко не было ничего сложного. Воинственный, но без сил. Лишенный всего, но и без потребностей. Не знающий радости, но веселый. Смывающий свои сожаления слюной. Безутешный оттого, что не жил (ах, как я это понимала!), и ликующий оттого, что намного пережил самого себя (вот чего я уже не понимала). Он продолжал брызгать слюной. Он рассказывал мне всю свою жизнь, совершенно пустую. Или — что еще хуже — наполненную пустяками. И все это сухим тоном, непререкаемо, как деревенский школьный учитель. Тем временем его леденцы предприняли форсированную атаку. — Как? Ты прячешься в уголках? Этого я от тебя Не ждал. Ты не из тех дев, которые забиваются в углы. Центральное каре — вот единственно правильное построение.
Он съел у меня две помадки, потом за один ход — четыре и еще три. Он играл отлично и уплетал конфету за конфетой.
— Не знаю, — робко заикнулась я, — рекомендуется ли при желтухе поглощать столько сладостей.
— Я на вегетарианской диете, — возразил он. — Сахар получают из тростника и свеклы, а это же растения. Тебе брать… Давай бери! Бери и ешь.
Целый час он упражнял свои ораторские и шашечные таланты. И поглотил при этом все помадки. Меня тошнило от леденцов. К тому же я начинала уставать от язвительной трескотни папаши Роко, мозги которого не знаю почему представлялись мне двумя половинками грецких орехов — некоторые кондитеры украшают этими половинками торты. К счастью, между шутками он делал паузы, заполняя их серьезными замечаниями, как правило, продолжающими то, что было сказано в предыдущую паузу. Он как бы вел параллельно два разговора.
— Знаешь, я ведь тоже не слепой, я все вижу, все примечаю. Например, за тобой я наблюдаю уже порядочное время… Ты меня забавляешь. Я всегда забавлялся, глядя, как живут люди. Бывало…
Новое отступление с претензией на шутливость. Рассказав очередную историйку, он продолжал:
— Ты вот тоже вначале забавлялась. Потом четыре или пять болванов приняли тебя всерьез. Тогда и ты тоже приняла себя всерьез. Впрочем, это лучшее, что ты могла сделать… В мое время…
К концу третьей партии явилась Матильда. Она не звала меня, а прямо пришла за мной к папаше Роко.
— Так и думала, что найду тебя тут, — просто сказала она. — Ох, до чего же вы зеленый, папаша Роко!
Старик протянул руку и положил все шесть пальцев на мое распухшее плечо.
— Ваша племянница скажет вам, насколько это соответствует моей внутренней сущности! — загадочно ответил он.
24
«Ты не плачь, Мари, не грусти…» Я напевала, дописывая страницу левой рукой. Она была теперь очень неповоротливой, эта левая рука, и, конечно, окажется ни на что не годной, если ей придется заменять правую. Но ни напрасных знаний, ни напрасных усилий не бывает. Месяцы жизни гусеницы порождают день жизни бабочки.