Встань и иди, стр. 14

Сказано — сделано. За работу! Слово за словом, стежок за стежком, и очень скоро и письмо и тряпки обрели форму. «Если вы, как и я, почувствовали неудовлетворенность той жизнью, которую ведете, и думаете о том, чем мы могли бы стать…» Условное наклонение не годится. Надо писать в настоящем времени и изъявительном наклонении. У того, кто говорит с уверенностью, есть надежда внушить ее другим. «Чем мы можем стать… Я уверена, вы, так же как и я, признаете, что нам не хватает масштаба...» Разумеется, мирового. Осторожней! У этой братии нет зрения (целиком занятого кинофильмами), зато имеется тонкий слух — он не выносит длинных фраз и обожает скороговорку и лозунги. Мне следовало бы пройти практику в рекламном агентстве.

Продолжим… Еще две-три фразы. «Я хотела бы поддерживать отношения с теми из вас, кто …» Кто что? Какому казуисту под силу доплести мою сеть!.. «С теми из вас, кому кажется, что он ждет большего. Я не предлагаю ничего, кроме благородного соревнования...» Устарелое слово. Его следует перевести на современный язык: «кроме допинга на пути, избранном каждым из нас. Мы стали бы друг для друга заинтересованными свидетелями …»

— Когда же ты приведешь к нам твоего карапуза? — опять начала Матильда.

Вопрос, заданный в новой, капитулянтской форме, заслуживает ответа.

— Двадцатого, — отвечаю я. — Через шесть дней. Серебряная цепочка на ее шее звякнула от тяжелого вздоха. Поскольку тетя больше ничего не говорит, я улыбаюсь и машинально опускаю на лоб прядь волос — вывешиваю свой флаг. Тряпки подрублены, но завтракать до того, как я съезжу в коляске в «Рай филателистов», мне не хочется.

Мне повезло. По пути домой я увидела Кати, выходившую от Фирмена в обществе доброй полудюжины парней. У меня едва хватило времени подъехать к тротуару и, разорвав пакетик с марками, высыпать их в сумочку. Затем я окликнула девушку. Она покинула сопровождавшую ее свору и под руку со мной вернулась в кафе, где угостила меня аперитивом и принялась неумолчно щебетать, просматривая марки.

— О-о! Такой у меня нет. Красота! Такой тоже нет. Станс, да вы переписываетесь чуть ли не со всем миром!.. Вы узнали высокого блондина, который шел со мной? Это Гастон, моя любовь с первого взгляда. Какая прелесть эта марка в три сентаво!..

Я смотрела на нее и не могла наглядеться. Как у этого сухонького сборщика налогов могла родиться такая прелестная девочка, сотканная из теплой, светлой, трепещущей плоти? Невозможно описать все оттенки, которыми переливались ее агатовые глаза, оправленные в ресницы, такие длинные от природы. Сколько изящества в малейшем ее движении и даже в складках одежды! Цвет ее лица — доказательство ее чистоты.

Но какая сорока! Ей неведомо правило: «Будь красивой и молчи». Ничто не удивляет меня так, как шапочные знакомые, которые могут не видеться с вами месяцы, а то и годы, но при встрече посвящают вас во все свои секреты. У Катрин их запасы были неисчерпаемы.

— Сначала я встречалась с Гастоном. Но папе больше нравился Даниэль, сын писчебумажного торговца. А теперь…

Слава богу, у меня хорошие уши, я полагаюсь на них больше, чем на язык. Я знаю, что тот, кто умеет хорошо слушать, создает впечатление, будто открывает собственную душу, и очень часто прибегаю к такой уловке. За час мы обсудили ее романы, планы, духи, платья, подруг. Она призналась, что занимается всем понемножку, то есть ничем, — это было мне известно. Смотрит, как другие играют в теннис на кортах Ролан-Гаррос. Раз в месяц сидит с младенцем, когда приятельница уходит в театр и оставляет на нее ребенка. Занимается рисованием в стиле (по ее понятиям) Пикассо; поэзией в стиле (то же самое) Фомбера; другими вещами во вкусе очередного возлюбленного… По правде говоря, она хотела бы… Ей сказали, что ее внешность подходит для… Словом, она никак не решалась признаться в своей мечте — мечте всякой юной мещаночки, которая каждую неделю читает журнал «Синемонд» и каждые десять минут вытаскивает из сумочки зеркальце, проверяя, не утратила ли она фотогеничность и не лишает ли ее выскочивший на носу прыщ питаемой ею надежды на случайную встречу с ищущим новую кинозвезду режиссером, который отвезет ее прямехонько в Жуэнвиль… [9]

Я кипела. Дуреха! Лицо у нее и вправду фотогеничное. В ней было даже что-то большее. Как жаль, что все это будет растрачено попусту! Я опять почувствовала симпатию к Кати, и у меня возникло странное желание: «Хорошо бы насадить на ее шею мою голову. Или, поскольку я не так красива и мне потребовалось бы ее лицо, лучше было бы начинить ее голову моими мозгами». Катрин продолжала щебетать, перебирая тысячи щекотливых тем, почерпнутых в книжках, сплетнях и мечтах, — весь тот сентиментальный перегной, на котором пышно расцветают тепличные цветы. Ее губы стали блестящими, глубокое дыхание вздымало грудь под блузкой из органди. Наконец она отставила недопитый стакан со следами губной помады, кинулась мне на шею и убежала, зажав горстку марок в кулачке с накрашенными коготками. Я пришла к завтраку на полчаса позднее, чем это положено по святейшему расписанию.

— Я только что видела тебя из окна с Катрин Рюма. Чтобы ее ноги здесь не было! Она потаскушка, — твердо заявила моя тетя.

Я протестующе подняла обе руки.

— Не надо преувеличивать. Она… дама червей по призванию.

— Один — калека, вторая — шлюха! — не унималась Матильда. — При твоей мании дразнить род людской ты в конце концов приведешь к нам в дом черт знает кого. Почему бы и не нищего бродягу? Почему бы не папашу Роко?

Папаша Роко… А в самом деле, почему бы и не его? Иногда мы далеко уходим на охоту за дичью, которая прячется в норе совсем рядышком с нами. Прекрасная кандидатура для занесения в мой список! Но как подступиться к отвратительному старикашке, сморщенному двадцатью бесконечными годами отставки, напичканному макаронами, злословием и сожалениями?.. Папаша Роко… Все-таки надо его записать. Я опускаю прядь еще ниже на лоб.

9

Когда раздался звонок, Матильда была еще в сиреневом халате, наброшенном на ночную рубашку, а на голове у нее щетинились бигуди. Так как я не имею обыкновения расхаживать в чем попало и, встав с постели, сразу одеваюсь как полагается, открывать пошла я… вернее, потащилась, потому что чувствовала себя очень разбитой. Ура! То была «шляпа колоколом».

— Я привела его к вам рано, — сказала Берта Аланек. — Сегодня мне надо явиться на час раньше. Хозяин хочет объяснить мне мою работу. В другие разы я буду приходить позже. Ну вот. Теперь мне пора…

И все-таки она вошла — тихо, как мышка, лопоча другие невыразительные фразы, в которых без конца повторялось «надо», характерное для языка прислуги. Но благодарила она сдержанно. Похоже, что, привыкнув к помощи других, она находила ее вполне естественной. По взглядам, кидаемым ею на «первозданный хаос», легко угадывалось также, что она разочарована: богатая барышня, несомненно, устроила бы ее больше. Она была удивлена и, возможно, обеспокоена. Благотворительность — прихоть богачей. Но откуда эта прихоть у бедняков? Конечно, бедные помогают друг другу, но только в тех случаях, когда они знакомы. Наконец она наклонилась к ребенку, замотанному платком поверх капюшона, и шепнула ему:

— Слушайся даму!

Она ушла, втянув голову в плечи, шаркая тяжелыми башмаками. Я храбро объявила в пространство:

— Клод пришел!

— А-а! Его зовут Клод!

Матильда, скрывшаяся было в своей комнате, решилась оттуда выйти. Она приближалась, причесанная наполовину, разбрасывая вокруг себя пряди волос, руки, полы халата. Пока она рассматривала мальчонку, которого я усадила на высокую табуретку машинистки, и тот качал ногами, не доставая ими до пола, ее первый подбородок ушел во второй, а второй навис над третьим. Этот худышка с личиком птенца, втянувший головку в плечи, с почти бежевыми ресницами и завитушками латунного цвета вовсе не был противным. Матильда выжала из себя подобие довольно кислой улыбки, потом вторую улыбку, более печальную, а ее сменила третья, подходящая ко всем случаям жизни. Она перевела взгляд с ребенка вверх, на меня — тоже худую, тоже блондинку, но неприятного, более резкого, рогового оттенка. Вздох. Другой. Ничего не попишешь — я была тут, несгибаемая в своем облегающем платье. Ее глубоко опечаленный взгляд продолжал подниматься, словно взгляд беглеца, остановившегося перед последней стеной, слишком высокой и с угрожающе торчащими осколками стекол. Она не знала, что и сказать, бедняга, и, словно огромный браслет, вертела вокруг запястья свой непременный резиновый напульсник — по определению Люка, эмблему ее трудовой славы.