Побег, стр. 36

Бегство включает в себя многие элементы. Нечто чистое и стремительное, вроде скольжения птицы по небу. Или что-нибудь грязное и связанное с ползанием; серия крабьих движений в слякоти, в переносном и буквальном смысле, процесс ползания вперед, прыжков в сторону, отбегания назад...

Это ночевки в полях и руслах рек. Это ползание на брюхе на протяжении целых миль вдоль водосточных канав. Это проселочные дороги, железнодорожные тупики, задний откидной борт «левого» грузовика, ворованная машина и имитация влюбленной парочки в каком-нибудь укромном местечке. Это еда, ворованная из товарных вагонов, одежда, снятая с бельевых веревок; грабеж и убийство, пот и кровь. Сложное, которое превращается в простое через алхимию необходимости.

Ты не можешь делать то, что должен делать, без помощника. Так что, пока ты борешься, ползаешь и бежишь, воруешь и убиваешь, ты ищешь помощи. И если ты жив, ты ее рано или поздно находишь. Руди Торренто обрел ее раньше, в лице Клинтонов. Док нашел ее позже в лице семьи сезонных сельскохозяйственных рабочих, издольщиков, превратившихся в бродяг и живущих попрошайничеством.

Их было девять человек, муж с женой и семеро детей-погодков: самый младший — едва научившийся ходить карапуз, самый старший — худенький мальчишка, который был маленькой тенью своего отца. Они расположились лагерем у мутного, сочившегося тонкой струйкой ручейка. На их допотопном грузовичке спустили два колеса, а его аккумулятор стоял на земле. Одежда на них была истрепанной, но чистой. Когда Док появился из зарослей и приблизился к ним с Кэрол, нервно семенящей за ним, они сомкнулись в некоторое подобие фаланги, и на загорелом лице каждого из них застыло одно и то же настороженно-флегматичное выражение.

У Кэрол не было никаких оснований нервничать. Док знал людей и, будучи рожден среди них, очень хорошо знал эту их разновидность. Их существование было сосредоточено на самом существовании. У них не было никакой надежды на что-то большее, даже никакого понимания того, что в жизни может быть вообще нечто большее. В некотором смысле, они были анатомическим организмом, функционирующим внутри общества, которое было организовано так, чтобы раздавить их. Закон не защищал их; для него они являлись всего лишь инструментом для придирок, средством согнать с места, когда переселение было не в их интересах, или задержать, когда им было невыгодно оставаться.

Однако Док хорошо их знал. И знал, как нужно разговаривать с ними.

Не считая небрежного кивка, он проигнорировал жену этого человека и его выводок. У них отсутствовал какой бы то ни было авторитет, и предполагать наличие такового у них было бы крайне невежливо.

Отведя мужчину в сторонку, Док заговорил с ним непринужденно, опустившись на корточки, заговорил с той же апатичной настороженностью, какая была присуща и этому мужчине. Иногда целые минуты проходили в полном молчании, а заговорив, они, казалось, обсуждают чуть ли не все на свете, но только не ту проблему, которая напрашивалась сама собой.

Однако они поняли друг друга и на этот раз, довольно быстро придя к соглашению. Док вручил мужчине несколько купюр, не так много, но ни одной крупной. Потому что честность нельзя купить, а они были просто люди, попавшие в трудное положение, помогающие друг другу. Потом мужчина, растягивая слова, дал указания членам своей семьи.

— Эти люди — друзья, — сказал он. — Они пойдут с нами, и мы никому об этом не проболтаемся — ни единым словом.

Отправив старшего мальчика и следующего по старшинству в город за «новыми» подержанными шинами, аккумулятором и продуктами, они стали готовиться к отъезду. А утром отправились на запад, и, лежа ничком в кузове грузовика, Док и Кэрол слышали надтреснутый голос женщины, произносящий спиричуэл, и вдыхали дым от пятицентовой сигары мужчины.

Семеро детей набились в кузов грузовика вместе с ними; те, что постарше, сидели сгорбившись, чтобы не задевать низко натянутый брезентовый верх. Дети окружали их со всех сторон, закрывая от постороннего взгляда, пряча так надежно, что создавалось ощущение, будто они находились на дне колодца. Но при всей физической близости Кэрол и Дока их разделяли теперь целые миры.

Кэрол улыбнулась одной из девочек, а та в ответ тупо уставилась на нее. Она хотела было погладить по голове самого маленького и едва успела отдернуть руку, не то бы он ее укусил. Старший тут же покровительственно взял на себя ответственность за ребенка.

— Вам лучше не делать этого больше, мэм, — посоветовал он Кэрол с холодной учтивостью. — Он никогда не ладит с чужими.

Из этого грузовичка можно было выжать от силы тридцать миль в час. Несмотря на то что они рано отправлялись в путь и поздно останавливались на привал, они редко делали больше двухсот миль в день. Их пища была уныло однообразной, практически не меняющейся от застолья к застолью. Соленая свинина с подливкой, бисквиты или маисовая каша и кофе с цикорием на завтрак. На ленч — маисовая каша или бисквиты и соленая свинина, которые они съедали холодными, пока ехали. А на обед опять бисквиты, соленая свинина с подливкой, порой со сладким десертом (сорго) и салатом из зеленых овощей, разварившихся вместе со свининой в жирную, безвкусную массу. Док ел с аппетитом все подряд. Кэрол, которую тошнило от всей этой дряни, съедала ровно столько, сколько было необходимо, чтобы оставаться в живых. Она заработала себе болезненное, причинявшее ей массу неудобств расстройство желудка. Ее маленькое тело постоянно ломило оттого, что грузовик трясло и подбрасывало. Она все больше злилась на Дока — особенно из-за ощущения того, что она одна виновата в своих злоключениях, и еще потому, что не осмеливалась роптать.

Она понимала, что не нравилась этим людям. Они терпели ее только потому, что она была женщиной Дока (его женщиной, Боже мой!). И без Дока она бы пропала.

Догадывалась ли семья, кто они такие, — самые разыскиваемые преступники в стране! — вопрос спорный. Но вряд ли они это знали, не читая газет, не имея радио, обретаясь в своем собственном мирке, где существуют для того, чтобы существовать. И вероятно, будь у них возможность получить какую-либо информацию, они бы все равно остались глухи к ней.