Калигула или После нас хоть потоп, стр. 108
Калигула стоял спиной к окну и наблюдал за Луцием. Его умелая защита не казалась лицемерной. Факты, которые он приводил, не подлежали сомнению.
Луций в необыкновенном возбуждении воскликнул:
– Я верен и предан тебе! Я, а не Макрон! Он действительно предатель!
– Что ты хочешь этим сказать? – Император стал внимательнее.
Луций, вне себя от отчаяния и гнева, сыпал словами:
– Валерия проговорилась, я узнал, какую грязную игру ведут с тобой Макрон и – прости, я вынужден причинить тебе боль, но скрыть это не могу – и Энния. Валерия сказала мне слово в слово: "Ты разве не знаешь, кто управляет империей? Макрон, а не твой Гай! Отец нарочно положил свою жену в императорскую постель!"
Луций умолк, было слышно только его учащенное дыхание. Калигула упал в кресло. Он был смертельно оскорблен тем. что услышал. Воспоминания подхлестывали мысли, все говорило о том, что Луций не лжет: взгляды, которыми Макрон и Энния украдкой обменивались возле его постели, когда он болел. Едва прикрытое отвращение к нему Эннии, отговорки и увертки, когда он хотел ее. Прав Луций, прав! Теперь Калигула был уверен. Эти двое хотели отравить его!
Луций подбежал к поникшему императору.
– Ты простишь меня, дорогой? О Юпитер! Не повредил ли я твоему здоровью, о я, несчастный!
Калигула сжал лежащую на подлокотнике руку Луция:
– Я благодарен тебе, Луций. Ты действительно друг, самый верный.
Луций глубоко вздохнул. Ужас, обуявший его, когда под конвоем преторианцев он шел к императору, прошел. Ничего со мной не случится.
Ничего не может со мной случиться, я рожден под счастливой звездой, и опасность минует меня!
Он бросился к столу, из небольшой амфоры налил вино в чашу. Отпил и подал императору: император жадно допил вино. Его ввалившиеся глаза были мутны, как матовое стекло. Какой-то странный, пронизанный искорками туман стоял в них.
То, что Макрон и Энния обманули его, приводило императора в бешенство.
Но еще сильнее терзало другое: когда он метался в жару, эти двое, почти рядом с ним извивались в объятиях друг друга. Как они смеялись над ним!
Ничто не могло так больно задеть тщеславие и гордость Калигулы. Даже восточные деспоты не могут сравниться с ним в величии! Ассирийские "цари царей" и вавилонские "цари вселенной", вроде Хаммураппи, не чета римскому императору. Император выше фараона, который был богом на земле! Он повелитель величайшей империи мира, он выше всех богов! А эти двое насмеялись над ним! Какую коварную игру осмелились они затеять!
Остекленевшие глаза императора налились кровью, трясущиеся пальцы впились в подлокотники кресла, как зубы хищника в тело жертвы: свирепый нрав не скрывала больше добродушная маска, жестокость прорезала складки у рта и сморщила лоб.
Император Гай менялся у Луция на глазах. Запавшие глаза ввалились еще глубже, черты лица заметно огрубели. Бледно-серая кожа стала почти прозрачной. Он сидел, завалившись в кресло, сжав губы, и зловеще молчал; вокруг него было тихо, как на дне пропасти.
Луций в нерешительности стоял рядом, оцепенев от ужаса.
Из галереи донеслось постукивание женских сандалий, потом послышался сердитый голос:
– А ну-ка впусти меня, чурбан! Дурак! Посторонись лучше! Вот я тебе сейчас пинка дам, сукин сын!
Ливилла влетела в кабинет императора, резко распахнув дверь и захлопнув ее перед самым носом стражника, который не хотел ее впускать.
– Такой дурак! Но я ему двинула по носу, так что кулак болит. А вы тут вдвоем…
Ее взгляд упал на императора. Она умолкла. Таким она брата еще не видала. На лицо его спустилась тень звериной ярости.
– Что с тобой, Гай?
Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом, в его глазах горела нечеловеческая жестокость. Встал. Ливилла испугалась и отступила.
Он прошел мимо нее, тяжело шлепая огромными ступнями по мраморному полу, и направился к дверям своей спальни, двери распахнулись, будто в страхе перед ним.
– Что с ним случилось, Луций?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Вдруг чего-то испугался. Тебе, наверно, следовало бы пойти к нему.
– А, трус! – Она ухмыльнулась. – Мне к нему? Хватит с меня. А на что же тогда Энния. вырезанная из эбена и слоновой кости. Или теперь уже Орестилла? – Ливилла грубо захохотала и бросилась на ложе.
Луций подбежал к двери императорской спальни. Она была закрыта изнутри.
– Не сходи с ума и оставь его. Десять настроений в час. Знаю я его.
Он, наверно, как раз воображает себя фараоном или богом. А что же ты?
Свободен? Тем лучше! Иди ко мне!
Она резко притянула Луция к себе.
Глава 44
Из Тревиниана труппа направилась на запад, к морю, по местам, куда тысячи лет назад приставали галеры мореплавателей пеласгов. Еще сейчас их язык сохранился в удивительно красивых названиях городов и пристаней:
Фереги, Палее, Агилла.
Потом актеры пошли на северо-восток, через старую Этрурию, усеянную пригорками, поросшими низкорослыми тиссами. Шли вдоль некрополей, где в обширных гробницах из белого мрамора под пиниями вот уже пять столетий спали благородные этруски. Временами на надгробия падала шишка, удар нарушал тишину и желто-металлические панцири убегающих ящериц блестели в камнях погребений. Но кругом кипела жизнь, и на полях шла уборка урожая.
Когда наступила летняя жара, труппа пошла по долине Тибра, перебралась через реку и направилась к Сабинским горам.
Знойным было лето этого года. Солнце выжгло римскую равнину, высушило болота вокруг города и вечерами тучи комаров осаждали Рим. Обитатели дворцов с левого берега Тибра спасались от малярии в своих виллах в Сабинских горах.
Труппа Фабия играла по очереди: для господ – в загородных садах и для крестьян – в горных деревнях. В конце сентября актеры спустились в Пренесте и устроили привал в доме Апеллеса.
Виноградники Апеллеса находились на западном склоне Альбанских гор недалеко от Тускула. Апеллес жил здесь с женой Вестибией и двумя малолетними сыновьями. которые еще не доросли до мужской тоги. Он жил по законам бога Ягве, почитал заповеди Моисея и соблюдал субботы. Главным в его жизни были театр и виноградники. Он ухаживал за лозами, подрезал их, подвязывал, боролся с вредителями и гордился своим вином так же, как актерским мастерством. Его друзья каждый год осенью приходили к нему из Рима (до него было рукой подать) и помогали собирать урожай. Со временем это превратилось в традиционные праздники, которым друзья радовались не меньше, чем сам хозяин. Эти несколько дней, пока происходил сбор винограда, они жили у Апеллеса, пожилые располагались в доме, молодые – в палатках прямо на виноградниках.
Косые лучи солнца освещали склон, скользили по темно-красным гроздьям винограда, немилосердно обжигая сборщиков.
Виноград созрел, ягоды были сладкие как мед и сочные. Женщины, наклонившись или присев на корточки, срезали гроздья, укладывали их в корзины, а мужчины относили корзины на плечах вниз, к дому. Во дворе под навесом стояли бочки для вина.
Когда стемнело, все собрались во дворе, освещенном несколькими светильниками, развешанными на стенах дома. Ужин еще не был готов, ожидали также Апеллеса, который должен был возвратиться из Рима, куда отправился утром.
Мнестер предложил игру: каждый должен по команде спеть какую-нибудь незнакомую песню, иначе выпивает кружку до дна.
Грава выбрали руководить игрой. Грав командовал:
– Фабий!
Фабий раскинул руки:
– Я ничего не знаю, дорогие!
– Бродяга! – покрикивал Мнестер. – Он нас обманывает, ему хочется напиться. Так не пойдет!
Но Фабий торопливо выполнил наказание и уже разглядывал дно кружки.
– Бальб! – крикнул Грав.
– Я спою вам считалочку про волка и козу.
– Это мы знаем! Что-нибудь другое! – раздались голоса.
– Ну тогда я спою. – согласился Бальб. – Если вам только удастся догадаться, что я пою. – И он затянул тонким голосом: