Сестры, стр. 95

У дверей ювелирного магазина «Муравейчик» сидели ночной сторож и милицейский, разговаривали вполголоса. Улица была пуста, магазины закрыты. Мартовский ветерок посвистывал в еще голых акациях, шурша отклеившейся на заборе рекламой «займа свободы». Луна, по-южному яркая и живая, как медуза, высоко стояла над городом.

– А он, аккурат, в Ялте на своей даче прохлаждался, – не спеша рассказывал ночной сторож. – Выходит он прогуляться, как полагается, в белых портках, при всех орденах, и тут ему на улице подают телеграмму: отречение государя императора. Прочел, голубчик, эту телеграмму да как зальется при всем народе слезами.

– Ай, ай, ай, – сказал милицейский.

– А через неделю ему отставка.

– За что?

– А за то, что он – губернатор, нынче этого не полагается.

– Ай, ай, ай, – сказал милицейский, глядя на поджарого кота, который осторожно пробирался по своим делам в лунной тени под акациями.

– …А государь император жил в ту пору в Могилеве посреди своего войска. Ну, хорошо, живет не тужит. Днем выспится, ночью депеши читает – где какое сражение произошло.

– Непременно он, подлец, пить хочет, к воде пробирается, – сказал милицейский.

– Ты про что?

– Из табачного магазина Синопли кот гулять вышел.

– Ну, хорошо. Вдруг говорят государю императору по прямому проводу, что, мол, так и так, народ в Петербурге бунтуется, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну, думает государь, – это еще полбеды. Созвал он всех генералов, надел ордена, ленты, вышел к ним и говорит: «В Петербурге народ бунтует, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Что мне делать? – говорите ваше заключение». И что же ты думаешь, смотрит он на генералов, а генералы, друг ты мой, заключение свое не говорят и все в сторону отвернулись…

– Ай, ай, ай, вот беда-то!

– Один только из них не отвернулся от него – пьяненький старичок генерал. «Ваше величество, говорит, прикажите, и я сейчас грудью за вас лягу». Покачал государь головой и горько усмехнулся. «Изо всех, говорит, моих подданных, верных слуг, один мне верный остался, да и тот каждый день с утра пьяный. Видно, царству моему пришел конец. Дайте лист гербовой бумаги, подпишу отречение от престола».

– И подписал?

– Подписал и залился горькими слезами.

– Ай, ай, ай, вот беда-то…

По улице в это время мимо магазина быстро прошел высокий человек в низко надвинутом на глаза огромном козырьке кепи. Пустой рукав его френча был засунут за кушак. Он повернул лицо к сидящим у магазина, – отчетливо блеснули его зубы.

– Четвертый раз человек этот проходит, – тихо сказал сторож.

– По всей видимости – бандит.

– С этой самой войны развелось бандитов, – и-и, друг ты мой. Где их сроду и не бывало – наехали. Артисты.

Вдалеке на колокольне пробило три часа, сейчас же запели вторые петухи. На улице опять появился однорукий. На этот раз он шел прямо на сторожей, к магазину. Они, замолчав, глядели на него. Вдруг сторож шепнул скороговоркой:

– Пропали мы, Иван, давай свисток.

Милицейский потянулся было за свистком, но однорукий подскочил к нему и ударил ногой в грудь и сейчас же ручкой револьвера ударил по голове ночного сторожа. В ту же минуту к подъезду подбежал второй человек в солдатской шинели, коренастый, о торчащими усиками, и, навалившись на милицейского, быстрым и сильным движением закрутил ему руки за спиной.

Молча однорукий и коренастый начали работать над замком. Отомкнули магазин Муравейчика, втащили туда оглушенного сторожа и связанного милицейского. Дверь за собой прикрыли.

В несколько минут все было кончено, – драгоценные камни и золото увязаны в два узелка. Затем коренастый сказал:

– А эти? – и пхнул сапогом милицейского, лежащего на полу у прилавка.

– Милые, дорогие, не надо, – негромко проговорил милицейский, – не надо, милые, дорогие…

– Идем, – резко сказал однорукий.

– А я тебе говорю – донесут.

– Идем, мерзавец! – И Аркадий Жадов, схватив узелок в зубы, направил маузер на своего компаньона. Тот усмехнулся, пошел к двери. Улица была все так же пустынна. Оба они спокойно вышли, свернули за угол и зашагали к «Шато Каберне».

– Мерзавец, бандит, пачколя, – по пути говорил Жадов коренастому. – Если хочешь со мной работать, – чтобы этого не было. Понял?

– Понял.

– А теперь – давай узелок. Иди сейчас и готовь лодку. Я пойду за женой. На рассвете мы должны быть в море.

– В Ялту пойдем?

– Это уж не твое дело. В Ялту ли, в Константинополь… Я распоряжаюсь.