Игра в марблс, стр. 21

Пауза. Что-то еще. О чем-то она умалчивает.

– Я решила немножко покататься, кое-что поискать.

– Ты что-то потеряла?

– Ну да. В каком-то смысле.

– Надеюсь, найдешь.

– Да, – снова как будто издали. – А ты как? Тебе хорошо видно затмение?

– Отлично. Сижу на полянке, все едят кексы, пьют шипучку и смотрят на небо. Вряд ли это рекомендованное место, как ты говоришь, но по крайней мере все при деле. Я подумал, пока ждал, мне что-то сегодня напомнило о том, что случилось, когда тебе было два года. – Напомнила мне улыбка Ли. Эти ямочки, куда вошли бы миниатюрные марблс. – Мы с тобой, кажется, никогда об этом не говорили.

– Если я что-нибудь натворила, мама бы не раз мне об этом напомнила.

– Нет-нет, она не знала, я ей ничего не сказал.

– О!

– Как-то раз ей понадобилось уйти, то ли к врачу или на похороны, точно не вспомню, а ты осталась со мной. Тебе было два года. И ты добралась до шариков в моем кабинете.

– В самом деле? – Голос у нее такой удивленный, заинтересованный, взволнованный даже, словно в этом-то и заключалась самая интересная часть рассказа. – И что это были за шарики?

– Маленькие. Миниатюрные марблс. У тебя там тоже потемнело, как здесь?

– Да, потемнело. Рассказывай дальше.

– Это собака, что ли, воет?

– Да, животные занервничали. Их это пугает. Рассказывай дальше, папочка, пожалуйста!

– Ну, ты засунула шарик себе в нос. То ли в правую ноздрю, то ли в левую, сейчас уж не соображу.

– Что-что? – смеется она. – Зачем я это сделала?

– Затем, что тебе было два годика. Почему бы не засунуть?

Она смеется.

– Я никак не мог его вытащить. Все перепробовал, но в итоге пришлось тащить тебя в больницу. Там попытались щипцами, уговаривали тебя высморкаться, но ты не смогла, дышала ртом. А потом доктор Пенджаби, индиец, – потом я с ним кое-какие дела имел – применил что-то вроде искусственного дыхания. Он зажал другую ноздрю и стал дышать тебе в рот – хлоп, и выскочил шарик.

Мы оба рассмеялись. Уже совсем стемнело, все вокруг уставились вверх, нацепив очки, вид глуповатый, да и я таков же. Ли глянула на меня и восторженно подняла оба больших пальца.

– В тот вечер, когда мама вернулась домой, ты ей сказала, что тебя поцеловал индус. Я прикинулся, будто понятия не имею, о чем речь, наверное, дескать, мультик или что-то в этом роде.

– Я помню! – выдохнула она. – Наша соседка Мэри Хейес говорила мне, что я ей рассказывала, как меня поцеловал индус. А я понятия не имела, откуда мне это в голову взбрело.

Мы смеемся – вместе.

– Расскажи еще про луники, – просит Сабрина.

Чем-то ее вопрос меня смущает. Чем, сам не пойму. Мне стало не по себе, отчего-то я расстроился. Непонятно и неприятно. Может быть, это как-то связано с тем, что происходит сейчас на небе. Может быть, сейчас все так себя чувствуют. Я собираюсь с мыслями.

– Луники, – произношу я, вызывая перед собой этот образ. – Подходящая история для такого дня, как нынешний, должно быть, потому и вспомнилась. Я искал луники, но стандартного размера не нашел, только миниатюрные. Двести пятьдесят штук, словно бисер, в замечательной стеклянной банке – похожа на банку из-под варенья, только больше. Не знаю, как ты до нее добралась. Наверное, я на минуту отошел или плохо смотрел за тобой.

– А как выглядят луники?

– К чему тебе знать, Сабрина, это же скучно…

– Нисколько не скучно, – настойчиво перебивает она. – Это важно. Мне интересно. Расскажи мне, я слушаю.

Я задумался, прикрыл на мгновение глаза, тело само нашло более удобную позу.

– Луники просвечивают насквозь, и что мне в них нравится: если поднести их к яркой лампе так, чтобы они оказались в тени, то в самом центре шарика загорится огонь. Этим они замечательны: внутренним сиянием.

Да, это необычно, и я думаю о том, как это необычно, думаю в тот самый редкий момент, когда солнце меркнет, скрывается посреди ясного дня за луной, – тут-то я и понимаю, почему всю жизнь храню мамину фотографию. Потому что она была как луник, свет горел в самом ее средоточии, и в каждом, и во всем есть нечто дивное, что нужно увидеть и сохранить, чтобы любоваться, когда нужно поднять настроение или вернуть уверенность и особенно когда в тебе самом потускнеет внутреннее сияние и останется что-то больше похожее на угли.

– Папа? Папа, с тобой все в порядке? – шепчет она в трубку, и я не понимаю, почему она говорит шепотом.

Тень луны целиком прошла мимо, солнце освободилось, вернулся дневной свет. Вокруг все ликуют.

Я почувствовал влагу на щеке.

Не мочиться в воду

Ясижу на капоте своего автомобиля посреди поля, куда свернула, чтобы полюбоваться затмением. Ловкий местный фермер брал два евро лишь за то, чтобы остановиться на его земле и посмотреть затмение с этого места. На каждой машине сидят люди в нелепых очках, а я только что поговорила по телефону с отцом, и в горле засел комок, но я стараюсь не обращать на это внимания, лихорадочно пролистывая каталог. Внезапно останавливаюсь.

Луники.

У него их множество, но я провожу пальцем по списку и нахожу то, что мне нужно.

Миниатюрные луники (250), и стеклянная банка тоже упомянута, в идеальном состоянии. Далее указано: «Лучшие луны мира», компания Christensen Agate, одноструйные марблс». И составленное отцом описание: «Просвечивающий белый молочный марблс с крошечными пузырьками воздуха внутри и слегка синеватым отливом. Спасибо доктору Пенджаби».

Вокруг все ликуют, приветствуя вновь выкатившееся во всей полноте солнце. Не знаю, сколько это длилось, несколько минут, наверное, но все обнимаются и хлопают в ладоши, взволнованные этим событием – природное явление вместо наркотика. И у меня глаза влажны. Что-то в папином голосе и напугало меня, и глубоко растрогало. Тон его сильно изменился, будто со мной говорил совсем другой человек. Кто-то другой просвечивал сквозь него, рассказывая историю, тайную историю о нем и обо мне маленькой, но не только в этом дело. Это была еще и история о марблс. За тридцать лет своей жизни я ни разу не слышала из его уст это слово, а теперь, когда я пустилась в этот… квест, в тот самый момент, когда я наблюдала великое природное явление… Я потрясена. Сняв эти смешные очки для затмения, я вытерла глаза и решила прямо сейчас поехать к отцу, поговорить с ним о марблс. Прежде, когда он так явно ничего не мог вспомнить, казалось неправильным обсуждать с ним это, но, кажется, кровяники пробудили в нем сегодня какие-то воспоминания.

Я медленно, тщательно выдыхаю, и мне слышится голос Эйдана, один из наших споров:

– Что не так?

– Все нормально, – огрызаюсь я.

– Ты вздохнула, – говорит он и показывает, как я это сделала: тяжелый, медленный, печальный выдох. – Ты все время так.

– Я не вздыхаю, я просто… выдыхаю.

– Но это же и есть вздох или что?

– Нет, это другое. Я просто… а, ладно, не важно. – И я молча продолжаю собирать школьные завтраки. Масло, ветчина, сыр, хлеб, бутерброд. Следующий!

Он захлопнул холодильник. Решил, что я опять уклоняюсь от разговора.

– Это просто привычка, – говорю я, пытаясь разговаривать по-настоящему, не огрызаться, не злиться. Следовать советам психолога, иначе на ближайшей встрече с ним опять будут разбирать все мои промахи. Я вообще не хотела ходить к семейному психологу, но Эйдан решил, что это нам поможет. По мне, так молчание и терпение – лучшие способы строить жизнь, даже если терпение на исходе, особенно когда я не понимаю, в чем проблема и есть ли вообще у нас проблема. А они говорят мне, что мое поведение указывает на тот факт, что проблема есть. Мое поведение – это молчание и терпение. Замкнутый круг.

– Я просто задерживаю дыхание, а потом выдыхаю, – пыталась я объяснить Эйдану.

– Почему ты задерживаешь дыхание? – допытывался он.

– Не знаю.

Я думала, он снова обидится, сочтет, что я что-то утаиваю, какую-то великую тайну, которой у меня нет, а он думает, есть. Но он замолчал и принялся обдумывать услышанное.