Опытный кролик, стр. 85

Но пришел сюда Саша не за отцом-настоятелем, желая немедленно нацепить на «ценный кадр» каску и забрать в батальон. Мол, пусть, как в доставшем всех фильме о штрафниках за пулеметом учит бойцов к духовности. Не в его силах что-то менять, можно лишь ерничать. Для того чтобы человек стал атеистом, его мало водить сорок лет по пустыне.

Бормотать молитвы, знакомые с детства, подсказанные мамой, бабушкой, придуманные самим начнут в июне сорок первого. Даже ярые атеисты начнут просить какую-то высшую силу оберечь и отвести от себя случай-смерть.

Не верите? Полчаса под минометным обстрелом и вспомните не только бога, но и черта, с буддийским спокойствием гадая, куда аллах положит следующую мину. Сам Панов такой. Носил на груди крестик-талисман, а в нагрудном кармане молитву-записку. Шептал что-то невнятно иногда. Как-то успокаивало, и главное помогало убивать в себе страх. Но ходить в храм или там молиться, после не стал.

И так в июле номера «Безбожника» не будет. Не будет и в августе, не будет до конца войны.

Плюйтесь в Панова, но храм здесь хранил привычный образ жизни, и не был модным атрибутом. Тот, кто покушался на него, лишался поддержки населения. Мелочь, к мелочи и…

Советские партизаны в конце сорок первого разошлись по домам. В лесах голодали единицы, некуда идти, а выйдешь, те, с белыми повязками в деревнях, прибьют точно. И первые спецгруппы НКВД чувствовали себя здесь, как в холодильнике [411].

Но когда наследят немцы, западенцы-укранизаторы те же «правильно» настроенные про «дикарской» край поляки, полыхнет Полесье знатно.

Ненашев поморщился, он каждой дырке не затычка. Потом сердито буркнул под нос и, медленно вспоминая недавно выученные слова, произнес:

— Блажен человек, который знает, в какую пору приходят разбойники, так что он препояшет свои чресла, прежде чем они придут [412]

Пограничник часов до девяти сверял информацию, полученную от Ненашева с последними донесениями.

Картина неприглядная, мерзкая. В довесок — показания и вещи семерых обиженных парней, хорошо помятых бойцами. А вот не надо было стрелять на окрик. Кроме водки и сала, в вещмешках задержанные нести советскую форму, взрывчатку, набор топографических карт и разобранный пистолет-пулемет. Рацию, у них не нашли. Ненашев прав: группы теперь забрасывают на короткий срок.

Но как объяснить это своему же руководству? Михаил решился.

Душевно постучавшись в дверь, Елизаров, остановился — ответа не было.

Да! Сегодня у Ковалева плохой день. Разведчику доложили: пришел час назад злой, красный, готовый немедленно взорваться, дай повод.

Ох, вновь лечить депрессию у руководства. Михаил вернулся в свой кабинет, быстро настрогал полный поднос закуски, достал бутылку белой безымянной из сейфа и два стакана.

Но не к добру помянув капитана, заменил водку коньяком. Барские замашки! Но Максим прав, начальников надо беречь. Люди хрупкие, ранимые, обидчивые до конца службы.

— Александр Петрович, у меня свежая информация, не зайдете? — проворковал он в телефон.

В душе скривился от собственного лицемерия. Нет, он умел и так притворяться. Пришла пора покинуть старую «команду» и сразу вспомнилось все хорошее, вызывая грусть.

Ковалев обрадовался. Не придется пить в одиночку. Его начальник разведки сидел тоже, какой-то смурной.

Когда-то молодой пограничник, не очень видный собой, с курносым носом и стриженный украл из чужого дома красивую девушку. Оказалось, что не зря. Стала хорошей женой. А в Бресте его красавица расцвела.

Рядом ее сегодня не было, гостила в Москве. Старшая дочь отдыхала в Артеке, младшая одиннадцати месяцев от роду осталась здесь. Все бы хорошо, но нанятая кормилица теперь наотрез не хотела брать полновесные советские рубли. Нужны или продукты или… Это черт знает что! Давно отмененные на советском берегу злотые!

Потом целый час околачивался около перехода через границу, ожидая немца из пограничной стражи. Мало того, что никто не явился, еще никто и не ответил на ставшее традицией приветствие. Германцев как подменили. Правильно, он не видел ни одного знакомого лица!

Елизаров, на правах организатора процесса налил каждому по полстакана.

Они выпили, не чокаясь, а Ковалев подумал, странный какой-то его разведчик. Службу поставил хорошо, тонко чувствует душевное состояние руководства, за столом — отличный мужик. Но держится почему-то особняком.

— Что там у тебя?

Михаил молча подвинул начальнику бумажку. Тот прочитал и поморщился.

Надо немедленно вмещаться и, наконец, навести порядок на заставах. Если факты вскроет комиссия, то неполное служебное соответствие гарантировано. Еще хуже, могут снять с должности и отправить сторожить границу, где-то в районе вечной мерзлоты.

Панов сознательно, как мог, сгустил краски.

Елизаров предложил начальнику взять на несколько дней отпуск [413]. Пусть отвезет дочку к жене в столицу. Мало ли что может случиться. Пусть уладит семейные дела и вернется обратно. Как раз успеет к концу визита «неожиданных» гостей застанет. Он же попробует все уладить по своей линии.

Панов не верил, что майор сможет самостоятельно поднять по тревоге погранзаставы рядом с Брестом. Ему всячески мешал предатель Берия. А жены командиров не паниковали, не хотели эвакуации, а желали бесстрашно разделить судьбу мужей. Так он сам, после войны, и написал [414].

Но Ковалева Максим не осуждал. Уйдя в отставку, отставной командир погранотряда до самой смерти примется искать выживших и выяснять судьбу пропавших без вести бойцов погранотряда. Что-то же хотелось искренне сказать.

Глава двадцатая или «главный калибр» (16 июня 1941 года, понедельник)

Где-то недалеко громыхнул выстрел. Секунд через пятнадцать в небе прошелестел снаряд, а на поле взметнулось огненное облако взрыва.

— Опять мимо, — майор Царев гневно посмотрел на командира дивизиона и его батарей. Снарядов для стрельб отпустили мизер, вот и учились стрельбе с закрытых позиций артелью, а не каждый в отдельности.

В артиллерии всегда есть проблемы с пристрелкой. Точечную цель с закрытых позиций и сегодня обычно поражают с первых двух-трех выстрелов. А тут мимо летел четвертый снаряд.

— Отражатель ноль! Угломер тридцать — ноль! Огонь! — зло бросил тот в трубку телефона.

В километре отсюда ствол пушки-гаубицы медленно опускался к земле. Выстрел! Снаряд, просвистевший над головами, тут же разметал в щепки макет ДЗОТа.

— Так все горазды!

Вести корректировку при стрельбе с закрытых позиций еще не получалось. В полку много командиров с неполным средним образованием, очень трудно давались расчеты. Кто вообще лишь слышал о полной подготовке данных для стрельбы. Тут не удача, нудная математика, а учить их некому.

Лучше давалась стрельба по площадям [415]. Да и сам Царев ходил по лесу, куда упало почти шестьсот снарядов, а потом велся беглый огонь из 152-мм пушек и 280-мм мортир.

Какие деревья? Щепки и перепаханная взрывами земля. Пней не осталось! Даже трупов финнов они не нашли, наверняка всех разорвало на мелкие кусочки. За декабрь тридцать девятого года они потратили семнадцать вагонов боеприпасов [416].

Жаль, к досаде Константина враги стреляли редко, но метко. Недолет, перелет и третий снаряд падает рядом с его орудием, засыпая расчет осколками [417]. Пушек врага не видать, на закрытых позициях. А у тех, кто их наводит убийственная маскировка! Лишь однажды случилось засечь позиции финнов-корректировщиков.