За полшага до счастья, стр. 47
После душа Жюли разожгла камин. Теперь Ромэн отправился в ванную. Единственной острой необходимостью по возвращении было поскорее согреться. Одежда Ромэна высохнет перед камином. Жюли с осторожностью, чтобы не застигнуть его врасплох, прокралась в кухню приготовить чай. Они, по сути, еще не переступили порог близости.
Ромэн оставил дверь приоткрытой, он энергично намыливал волосы. Вокруг пояса он обернул полотенце. Он хорошо сложен. Судя по окутавшему ванную пару, он, должно быть, как и Жюли, чтобы согреться, до предела выкрутил кран горячей воды.
– Ты нашел полотенца? – проходя мимо двери, спросила она.
Жюли включила электрический чайник и отправилась в спальню, чтобы одеться. Она искала что-то у себя в шкафу, когда почувствовала, как руки Ромэна обвили ее талию. Он поцеловал ее в затылок, развернул к себе лицом, погладил по щеке и поправил упавшую на лоб прядь. Он смотрел на нее так, как не смотрел никогда прежде – как снедаемый жаждой любовник. Сейчас она была особенно красива, красивее, чем обычно. Ромэн снова нежно поцеловал Жюли. Прежде, в пещере Забвения, они были точно в лихорадке. Горячке открытия, преодоления. Но теперь они не спешили: они познавали друг друга, предавались ласкам – потом отстранялись, снова приникали друг к другу и неуверенно продолжали свою игру.
Когда Ромэн опрокинул Жюли на кровать, она закрыла глаза и доверилась ему.
Принцесса подняла решетку подъемного моста, чтобы впустить Прекрасного принца и высокие и такие нежные волны.
Робкий вечерний свет проникал сквозь щели жалюзи, покрывая узорами любви два тела, слившиеся в одно. Похоже, они выплыли на простор большой спокойной реки.
Жюли проснулась и поняла, что наступила ночь. Только в ванной остался гореть свет. Она осторожно приподняла руку Ромэна, чтобы встать. Он приоткрыл глаза. Жюли села на краешек кровати, прихватила смятую в горячке прошедших мгновений простыню и завернулась в нее, чтобы пройти в ванную. Ромэн успел заметить у нее две милые ямочки внизу спины. «Треугольник Михаэлиса», божественный ромб и его ямочки, образованные костями таза. Его любимая часть тела. Особенно женского. Он представил себе свою жену, очертания ее такого любимого тела. Рана зарубцевалась, но все еще саднила. Ромэн отвернулся к окну и снова закрыл глаза. Когда Жюли пришла и вытянулась рядом с ним, она заметила слезинку, остановившуюся посредине его щеки. Она знала, что минуты близости возвращают к жизни фантомы. Она была к этому готова, она понимала… Жюли и сама вспомнила прошлое, задумалась о Люке.
Как странно снова позволить себе плотские удовольствия.
Жюли погладила Ромэна по плечу, осушила легким, как бабочка на лепестке цветка, поцелуем его слезинку и прошептала на ухо: «Спасибо…»
Он относился к той категории недоминантных самцов, которые понимают другую половину человечества.
Ромэн не ответил, не открыл глаза. Он просто взял Жюли за руку и сильно сжал ее. Очень сильно… И едва заметно улыбнулся.
Вершины, которые были всего лишь холмами
«Дорогая Жюли,
увидимся ли мы, прежде чем это письмо опустится в твой почтовый ящик? Какая разница. Мне хочется тебе написать сегодня. Быть может, потому, что я никогда не был способен дать волю голосу сердца, которое и заставило меня взять в руки перо и писать под его диктовку. Ведь оно диктует мне жизнь. И я ему повинуюсь, потому что понял, что оно всегда право. Это рассудок иногда ошибается.
Этот зимний день был прекрасным и насыщенным. И не твое тело, не любовь, которой мы занимались, я вспоминаю больше всего, хотя до сих пор храню в памяти ее отпечатки. Милые отпечатки. Когда я думаю об изгибах твоего тела, о ложбинке возле твоего плеча, о твоих нежных руках и белой груди, мое сердце разгоряченно бьется, а внутри все трепещет… Но самое главное – это твои глаза. Те, что я увидел в пещере, растерянные; и те, какими они стали, когда мы спустились в долину, искрящиеся; и те, которыми ты смотрела на меня в спальне, спокойные и ясные.
Не знаю, с какого момента ты стала для меня больше чем мамой моего маленького пациента. С первого дня? Когда ты продолжила арабскую пословицу, которую я хотел привести тебе как аргумент? В тот день, когда я разбудил тебя, потому что мне надо было заняться Людовиком, и ты, сонная, показалась мне такой трогательной? Или, быть может, когда я прочел письмо, в котором ты рассказала мне о сыне? Я долго смотрел на приложенную к нему фотографию. А когда Люк умер, я поставил ее на тумбочку возле своей кровати. Мне необходимо было по-прежнему видеть вас каждый день. Однажды Шарлотта спросила меня, кто это. Я ответил: „Два ангела, птичка моя, два ангела“. Я думаю, она мне поверила. И правильно сделала.
Меня восхищало то, с какой любовью и терпением ты занималась Людовиком в больнице, и то, что ты мужественно отпустила его. Меня восхищала сила, которую ты продемонстрировала, совершая со мной восхождения на вершины, которые по сравнению с твоим горем были всего лишь холмами. Я бы хотел во все горло кричать о твоей огромной беде, потому, наверное, что я касался ее кончиками своих пальцев.
Каждый раз в воскресенье, когда нам предстояло встретиться, я просыпался в надежде, что тебе стало хоть чуточку лучше, чем в прошлый раз, хотя понимал, что вечно так продолжаться не может. Бoльшая часть смертных полагает, что чем больше времени проходит, тем меньше болит, но на самом деле подобные чувства следуют не по прямой восходящей линии, а по синусоиде, со взлетами и падениями.
Вчера кривая достигла наивысшего пика, и я счастлив, потому что знаю, что ты будешь рядом со мной, когда она окажется в самом низу – для тебя или для меня.
Что за странная мысль говорить с тобой о геометрии… Но ведь ты же говорила со мной об астрономии?
Мне не терпится… Не терпится дожить до предстоящих недель и дней, когда я буду познавать тебя, твою близость, нежность твоей кожи. Мне не терпится продолжить наши странствия по горам, чтобы говорить и молчать с тобой. Молчать и держаться за руки. Не терпится обнять тебя, когда мы окажемся на самом верху и будем вместе смотреть на кишащую внизу жизнь.
Но не будем спешить. Будем жить настоящим моментом. Нас ничто не торопит. Кроме острой потребности быть счастливыми.
Помнишь, что я тебе сказал в кафе? Когда ты упорно помешивала кофе пластмассовой палочкой в надежде обнаружить в нем нерастворившуюся песчинку сахара? Это было так мило! Мы говорили о высоте планки… Мой рост метр восемьдесят два, и я надеюсь, что я достаточно высок для тебя…
И еще я тебе сказал, что никогда не обманываешься, если любишь. И сегодня я понимаю, Жюли, что я не обманываюсь.
Я не обманываюсь, слышишь?
Я не обманываюсь.
Целую тебя.
Прошло три года
Сращение
Время летит и лечит.
Жизнь мчит и учит.
Раскаленные угли потихоньку тлеют под толстым слоем холодной серой золы. И вдруг однажды легкое дуновение, несколько сухих стебельков, и огонь разгорается.
Огонь разгорелся для Поля. Манон позволила увлечь себя, даже не оказав никакого сопротивления. Приняла все как данность. Обратное утверждение тоже было верно. Однажды она заговорила со мной о родственных душах. Они встретились в больнице, в холле отделения, где лежал Люк, и с тех пор по-настоящему ни разу не расставались. Взаимопритяжение оказалось мгновенным. Они сразу узнали друг друга, с первой минуты. Бывает, ищешь какую-нибудь частоту на радио, тебе кажется, ты узнаешь программу, но в эфире что-то потрескивает, ловится плохо. У них звук сразу был чистым, наполненным. К тому же это жестокое ощущение отсутствия, когда жизнь неминуемо разводила их. Поль тоже говорил мне о родственных душах. Он впервые в жизни ощущал силы прекратить следить за своей дорогой кометой, слишком рано улетевшей в невесомость. И в то же время он боялся. Боялся молодости Манон. Боялся обидеть ее. Боялся отвернуться от Полины. Но он ничего не смог сделать. Борьба делала его слишком несчастным. И он капитулировал, сложил оружие к ногам Манон и с тех пор стал ощущать, что стал энергичным, как в двадцать лет. Манон тоже было страшно строить с ним жизнь. Разница больше тридцати лет, наступит день, когда биология настигнет их любовь. Поэтому она перестала об этом думать. Они оба сложили оружие и украсили цветами дула своих орудий.