За полшага до счастья, стр. 36
Трудно перерубить канат.
Трудно.
– Я должна сообщить родным, – сказала Жюли.
– Делайте, как вам удобно…
Время прощания
Жером провел целый день в зале ожидания у входа в отделение. Утром он пришел повидать Люка и едва успел выбраться из палаты, чтобы не потерять сознание в своем кресле на колесиках. Он смотрел на неподвижное детское тело на больничной койке, и в его памяти непрерывно звучал их разговор на пляже:
«– Почему ты никогда не вадуешься?
– Потому что мне грустно.
– А почему тебе гвустно?
– Потому что моя жена умерла.
– А почему она умевла?
– Э-э-э… потому что ей было грустно…
– Значит, и ты умвешь?
– Я… нет, не обязательно!
– Тогда почему ты никогда не улыбаешься, если не собиваешься умивать?»
А вот Люк улыбался. Почему же теперь он умирает?
Закончив прием, Каролина тоже пришла в больницу.
Она рухнула в яму. Упала туда без всякого сопротивления.
Чтобы выбраться оттуда, ей понадобится время.
Манон тоже была здесь. Предупредила преподавателей и ушла с занятий. Ничто не могло бы остановить ее.
Поль находился на другом конце Франции и долго названивал Жюли по телефону. А она в это время как раз вышла подышать воздухом. Они почти ничего не сказали друг другу. Несколько коротких фраз, прерываемых долгим молчанием. Оба поплакали, и Поль пообещал приехать как можно скорее.
Ромэн тоже пришел. Он оставил Шарлотту у бабушки с дедушкой, чтобы попрощаться с Люком.
Жюли была растрогана, увидев, что он наклонился к ушку Людовика и что-то ему взволнованно нашептывает.
– Я хочу, чтобы вы знали, что я с вами, Жюли.
– Я знаю. Мне бы хотелось, чтобы вы остались подольше. Только вот не знаю, как с Шарлоттой.
– Все в порядке. Бабушка с дедушкой ей всегда рады, она у них заночует.
К вечеру все разошлись. Жюли хотела остаться одна. Ромэн предупредил ее, что будет в ординаторской и отвезет ее домой, когда она захочет. Не важно, когда это будет.
Когда доктор Лагард вошел в палату, она уже могла сказать, что пора. Что она не хочет дольше удерживать Люка. К чему? Позавчера он уже почти ушел, когда у него остановилось сердце. С улыбкой. Теперь Жюли хотела отпустить его, она готова. Ей очень важно было прийти посидеть с ним. Но теперь она знала, что момент настал.
Доктор Лагард попросил подождать пару минут и отлучился.
Вернувшись, он подошел к Жюли сзади и молча положил руку ей на плечо – он так делал всегда, чтобы она не чувствовала себя одиноко. После чего резко снизил подачу кислорода в аппарате искусственного дыхания.
В палате незаметно появился Ромэн и тоже подошел к Жюли.
Еще один ангел. Возможно, ангел-хранитель.
Жюли сидела на кровати рядом с Людовиком, положив одну руку ему на сердце, а другую на лоб. Она гладила его, шептала, что все будет хорошо, что она его любит, что ему не будет больно, просила подождать ее, следить за ней, обещала, что возьмет себя в руки. Она говорила, что любит его, что любит его. Время никогда не было для нее столь драгоценно, как в эти минуты. Никогда. Дорогa каждая частичка секунды.
А через полчаса частота сердечного ритма стала постепенно уменьшаться. Пятьдесят ударов в минуту, потом сорок пять… Сорок. Тридцать пять… Сердце сына вот-вот остановится под ее рукой, но Жюли продолжает разговаривать с ним. Теперь удары сердца столь редки, что она вообще не уверена, что ощущает их…
– Я тебя люблю, – шепчет Жюли.
Последний удар…
Время смерти – двадцать один час тридцать четыре минуты…
В цветах и облаках
Поль приехал утром на следующий день.
Жюли заметила его, когда выходила от Жерома. Лицо Поля осунулось. Конечно, не так, как у Жюли, но можно догадаться, что у него была трудная ночь и что он не может скрывать свое горе. Они обнялись и тесно прижались друг к другу. Он так и остался старым дубом, но Балу, честно говоря, в ужасном состоянии. Жюли даже не уверена, что он еще дышит.
– Ах, Жюли-Жюли, я даже не знаю, что сказать…
– Не говори ничего.
Их объятие было долгим, нежным и молчаливым.
– Я как раз собралась повидать его. Они перенесли его сегодня утром.
– Хочешь, я тебя отвезу?
Конечно, она хотела.
Распорядитель траурного зала, приятный мужчина, доброжелательный, приветливый и сдержанный, не склонный ни к фантазиям, ни к жалости, попросил их подождать несколько минут, пока он не подготовит малыша.
Когда Жюли вошла в помещение, она увидела сына впервые с тех пор, как оставила его, еще теплого, на больничной кровати.
Приблизившись, она заметила, что, несмотря на подобие макияжа, который должен был замаскировать смерть, он бледен. Румянец на щеках был искусственным, но немного смягчал образ. Иногда очень важно чуть-чуть схитрить с реальностью.
Прикоснувшись к Людовику, Жюли вздрогнула. Холодный. Какой холодный. Она попыталась взять его за ручку. Но рука слишком отвердела.
Жюли понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к этому жуткому ощущению. Это крошечное, теплое и влажное существо, которое всего несколько лет назад акушерка положила ей на живот, стало теперь ледяным и безжизненным.
А потом она свыклась с этим наполненным отсутствием телом, с этой неподвижной, словно покинутой бабочкой оболочкой хризалиды. Ее маленькая бабочка улетела, оставив после себя лишь эту кучку плоти, служившей ей домом. Жюли представила, что душа Людовика – то, что делало его живым, что было у него уже при рождении, – не умерла, а просто отправилась куда-то. Она толком не знала куда, но его душа как будто была везде: вокруг нее, с ней, с теми, кого он любил, в цветах и облаках, в звездной пыли, рассыпавшейся из его телесной оболочки. И Жюли опять принялась говорить с ним, снова и снова повторяя ему то, что шептала, когда он уходил. А он, разумеется, ее слушал… Он был где-то здесь, вокруг нее… А может, внутри…
Жюли аккуратно положила рядом с Люком его любимые вещи: книжку, которая ему нравилась чуть больше, чем другие, разодранную в клочья дуду, деревянный меч. Так хоронят фараонов со всеми их сокровищами.
Она без устали целовала сына в лоб. Ей будет так не хватать его. Она знала, что сейчас ее губы последний раз касаются его лба. Хоть бы даже и холодного…
Поль тоже был здесь, он безмолвно замер в углу комнаты. Теперь он тоже приблизился к Людовику, просто перекрестил его лоб и поспешно вышел вслед за Жюли.
Он старался проглотить слезы. Его попытка позорно провалилась и превратила Поля Муассака, обычно прямого, отважного и крепкого, в высокого сгорбленного старика, сотрясаемого рыданиями и всхлипывающего, как мальчишка. Он слишком долго сдерживался, а потому теперь, когда слезы наконец хлынули, они лились открыто, бурно, неудержимо. Такое половодье бывает раз в столетие, оно сметает все на своем пути, оставляя за собой опустошенный пейзаж. Жюли уже давно поняла, что иногда стоит дать себе волю, отпустить поводья, чтобы горе могло умчаться вскачь. Кстати, оно всегда в конце концов устает и дальше тащится шагом. Сегодня ее печаль была как бешеный скакун, но Жюли предполагала, надеялась, что и он когда-нибудь выдохнется.
От вида Поля в таком состоянии у нее разрывалось сердце. Должно быть, и он чувствовал то же самое.
Человек страдает за себя и за другого. Человек страдает от собственного горя и когда видит чужое горе. А значит, страдает вдвойне. И тут ничего не поделаешь.
Начался отлив, они сели в машину.
– Почему ты не включаешь двигатель, Поль?
Он порылся в кармане и протянул Жюли чек:
– Пожалуйста, не отказывайся!
– Поль!
– Пожалуйста, Жюли, прошу тебя!
– Пять тысяч евро! Поль, ты сошел с ума!
– Несколько лет назад я похоронил мать. Я знаю, сколько это стоит. Я не хочу, чтобы у тебя были денежные проблемы с похоронами сына, так что возьми эти деньги, они мне не понадобятся. И устрой Людовику красивое погребение.