Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая, стр. 100
– Питер на них похож, только Питер ниже ростом. Он и меня был ниже, хотя это ничему не мешало… – она сладко потянулась:
– Три месяца, как Воронов уехал… – Тони не изменяла мужу, это было бы слишком опасно. Кроме того, с Петром ей было хорошо:
– Но не так, как с Виллемом… – она скользила глазами по анкете гражданина Волкова, – Виллем лучше всех… – большевика Воронова сняли в кожаной куртке, с маузером. Увидев фотографию, Тони поняла, что если рядом кто-то и стоял, Троцкий, или Бухарин, то их давно убрали со снимка.
– Как убрали Ягоду и Ежова, как уберут Берию, если он впадет в немилость. И Горского уберут… – фрау Рихтер, в Цюрихе, напоминала Горского, резким, решительным очерком лица, тонкими губами. В официальных биографиях Горского говорилось, что он был женат на героине московского восстания, пятого года, товарище Фриде. Товарищ Фрида, дочь народоволки, Анны Константиновой, родилась от неизвестного отца, в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, после убийства императора Александра. Константинова, как и ее дочь, пала жертвой кровавого режима. Фрида погибла в боях на Красной Пресне. О детях Горского и Фриды не упоминали.
– Их, может быть, расстреляли давно, – хмыкнула Тони, – и замазали на фотографиях. Как Троцкого. Его нет, и никогда не было… – Оруэлл тогда заметил:
– Сталин, управляя прошлым, создает новое будущее, Тони. Потомки, может быть, никогда не узнают правды… – по анкете гражданину Волкову, осенью, исполнялось двадцать шесть. Образование у него было начальное, четыре класса. Он родился в Москве, и не состоял в партии, или комсомоле.
Гражданину Волкову, озорно подумала Тони, открыв чистый лист блокнота, предстояло переродиться в молодого специалиста, инженера, и члена партии. Услышав стук в дверь, она подняла голову: «Заходите, пожалуйста…»
Волк узнал девушку с фото, увиденного в Каунасе, еще в бараке. Она совсем не изменилась. Прозрачные, голубые глаза смотрели прямо. Когда она выходила на улицу, Волк увидел, под взметнувшейся от ветра шинелью, длинные, стройные ноги, в тонких чулках, и сапогах, дорогой кожи:
– Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации…
Он помнил снимок белокурого ребенка, в «Огоньке», и фото мальчика, на лужайке, с матерью. Леди Антония Холланд, только что, покинула его барак, в сопровождении товарища Журина и охраны НКВД:
– Уильям здесь, в СССР. В Каунасе говорили, что она пропала, исчезла… – Волк предполагал, что семья просто не знает, чем, на самом деле, занимается леди Холланд.
– Это очень рискованно… – он шел по узкой тропинке, среди сугробов, к освещенным окнам КВЧ, – она в самом сердце НКВД. Она сюда с ребенком приехала. Хотя, конечно, к матери больше доверия. Наверняка, ее все считают британской коммунисткой… – Волк был уверен, что леди Холланд, в Москве, работает на английскую разведку. Журин не сказал фамилии журналиста, но Волк усмехнулся:
– Какая разница? Понятно, что она здесь не под своим именем. Ей всего двадцать два, а она была в Испании, в Мексике, написала книгу… – Максим пожалел, что книгу кузины Тони, как Волк называл ее, про себя, в СССР не купить. Шагнув в натопленный коридор КВЧ, он снял шапку:
– Нельзя, чтобы она знала, кто я такой. Нельзя ее раскрывать… – толкнув дверь читального зала, Максим замер. Леди Холланд сидела, покачивая ногой. Она подняла подол скромного, закрытого платья, обнажив стройное, круглое колено. Белокурые, тщательно уложенные волосы, немного вились, на висках. Она коротко стриглась, трогательные завитки, щекотали шею. Платье цвета хаки облегало высокую грудь, с комсомольским значком. Гладкая щека розовела, в свете настольной лампы. Волк увидел блокноты, пишущую машинку, чашку с кофе, пачку «Казбека». В читальном зале было тихо, горьковато, волнующе, пахло лавандой. Товарищ Сталин, при френче и трубке, улыбался, со стены.
– С осени ничего не было… – он все не мог заставить себя шагнуть внутрь, – правильно, я довез братьев Пупко до побережья. Получил деньги, вернулся в Каунас. Попрощался с блондиночкой, в Минске отдохнул. В Москве навещал дачку, в Сокольниках. Потом арест, Таганка, суд… – Волк, отчего-то, подумал о кольце, у матушки Матроны:
– Скоро я увижу ту, которой отдам кольцо… – он, незаметно, сжал руку в кулак, – нет, нет, оставь, подобного никогда не случится… – леди Холланд вскинула голубые глаза. У нее был милый акцент:
– Гражданин Волков! Я вас ждала. Присаживайтесь… – она повела рукой, – меня зовут Антонина Ивановна. Хотите кофе? – она склонила голову:
– Берите «Казбек», угощайтесь… – вблизи он оказался еще красивей. Тони велела себе успокоиться.
Сняв бушлат, зэка повесил его на спинку стула. Заметив под рукавом шерстяного свитера очерк татуировки, Тони поняла, с кем имеет дело. Муж рассказывал ей о ворах, и даже показывал снимки уголовников. Мужчина, не отрываясь, смотрел на нее, покуривая. Он говорил что-то о бетоне, опалубке и объеме выемки грунта. Сбоку ее шеи билась голубая, тонкая жилка. Максим вспомнил змейку, на кольце:
– Они похожи. Она тоже гордо голову поднимает… – девушка передала ему чашку с горячим кофе, на мгновение, коснувшись длинными пальцами его руки:
– Он вор… – Тони часто задышала, – он будет мне полезен. У подобных людей есть связи, знакомства. Не придется самой убивать Воронова. Давно ничего не было… – гражданина Волкова звали Максимом Михайловичем, но Тони называла его по имени.
– Значит, вам нравится работать на гидроузле, Максим… – ее губы приоткрылись, длинные ресницы задрожали. Девушка, внезапно, коснулась его руки:
– У вас нет мозолей, а вы ударник… – леди Холланд поглаживала его ладонь.
Волк пообещал себе:
– Я ее вывезу отсюда, ее и малыша, Уильяма. Нельзя, чтобы она рисковала. В июне я ее найду, в Москве, и отправлю за границу. Она женщина, надо о ней позаботиться. О ней, о ребенке… – Максим вспомнил широкую улыбку мальчика, представил блеск кольца, на пальце леди Холланд:
– Я ей скажу, что я ее люблю… – он даже вздрогнул, так это было сладко, – черт с ней, с Москвой. Если она… Антония, меня любит, я уеду с ней. Я все ради них сделаю…
Девушка сглотнула:
– Ударник… – она прикусила нижнюю губу:
– Максим… – Волк успел вспомнить, что закрыл дверь на защелку. Чашка полетела на половицы, стопка бумаги закружилась по комнате, звякнула пишущая машинка. Он ощутил под пальцами гладкую, горячую ногу, щелкнула застежка чулка. Она вся была нежная, сладкая, она сдавленно стонала:
– Еще, еще… – платье сбилось, он коснулся губами обжигающей, белоснежной кожи. Тони даже не почувствовала, спиной, клавиш пишущей машинки. Она закинула ноги ему на плечи, рванув мужчину к себе:
– Максим, я не знаю, не знаю, что со мной. Иди сюда, иди… – выгнувшись на локтях, Тони увидела добрую улыбку товарища Сталина, на портрете. Она едва удержалась, чтобы не подмигнуть вождю. Стол скрипел, раскачивался, она нащупала какую-то бумагу. Тони комкала, рвала листок, сдерживая торжествующий крик.
Пролог
Великобритания, март 1941
Блетчли-парк
Забрызганная грязью, темная машина затормозила во дворе особняка, дверца распахнулась, Джон Холланд, в пехотной форме цвета хаки, без нашивок, вскинул на плечо вещевой мешок:
– Вы свободны на сегодня, сержант, – наклонился он к шоферу, – отдыхайте… – пока они ехали с восточного побережья в Блетчли-парк, дождь прекратился. Полуденное солнце стояло в зените. Джон посмотрел на голубое небо, на ящики с цветами, под окнами рабочих бараков:
– Девушки развели… – усмехнулся герцог, – девушки всегда остаются девушками… – в Блетчли-парке работало почти две сотни женщин, операторов, занимавшихся расшифровкой данных, поступающих со станций прослушивания. Джон вспомнил последнее выступление тети Юджинии, по радио:
– Она призывала женщин вставать к станкам, заменять мужей и сыновей. Правильно, конечно. Хотя вряд ли Гитлер будет пересекать пролив. Атаки Люфтваффе захлебываются… – в последнее время бомбежки почти прекратились. На Блетчли-парк ни одного налета не случилось. Станции слежения и авиация работали отлично.