Ответный удар, стр. 129

Когда Мойше Русси жил в варшавском гетто, время от времени у него появлялось чувство, что произойдет нечто ужасное (еще более ужасное, чем необходимость постоянно находиться за высокими стенами, словно в загоне), если он будет сидеть, сложа руки, и не предпримет каких-то решительных шагов. Мойше научился слушаться этого ощущения. А, судя по тому, что ему удалось до сих пор остаться в живых, он поступал правильно. Здесь, в Лодзи, тревожное предчувствие вернулось.

Не обычные страхи, к которым он давно привык, и даже не то ощущение ужаса, которое он испытал, когда увидел собственное лицо на плакатах, развешанных по всей рыночной площади, и прочитал сообщение о своих преступлениях — изнасилование и убийство маленьких девочек.

«Нужно быть полным кретином», — сказал он самому себе, — «чтобы спокойно относиться к подобным обвинениям».

Чувство было новым, незнакомым, едва уловимым намеком на опасность — ускользающее напоминание о том, что вот-вот случится неладное. Когда неприятное ощущение только появилось, Мойше сделал вид, что ничего особенного не происходит. На второй день он уже не сомневался, но ничего не сказал Ривке.

«А вдруг я ошибся», — сказал он себе.

На третий день — точнее, вечером третьего дня, после того, как Ревен отправился спать — Мойше вдруг заявил:

— Я думаю, нам следует перебраться в другое место.

Ривка подняла голову от носка, который штопала.

— Зачем? — спросила она. — А чем тебе здесь не нравится?

— Не знаю, — признался Русси. — Может быть, все в порядке. Или нет, я не знаю, — повторил он.

— Будь ты женщиной, можно было бы предположить, что у тебя депрессия,

— проговорила Ривка. Но вместо того, чтобы посмеяться над ним, она совершенно серьезно спросила: — Куда мы можем перебраться? Ты имеешь в виду квартиру в Лодзи? Другой город? Или страну?

— Я бы сказал, на другую планету, но, похоже, ящеры и там все захватили. — Он невесело усмехнулся.

— Ну, если ты считаешь, что нам нужно переехать, давай переедем, — согласилась Ривка. — Лучше проявить излишнюю осторожность, чем не проявить ее вовсе. Вот завтра и начни искать квартиру, если тебе кажется, что этого будет достаточно.

— По правде говоря, я не знаю, — ответил Мойше. — Жаль, что нельзя настроить свои ощущения, точно радиоприемник — было бы намного легче.

— Да, жаль, — мрачно проговорила Ривка. — А что ты намерен сделать? Можем, например, поехать в Згеж. Это недалеко, но, наверное, придется оставить тут большую часть вещей. Знаешь, мы столько раз бросали свои вещи, что теперь уже все равно. Главное, что мы трое вместе, а остальное не важно. Вот один из уроков войны, который мы неплохо усвоили.

— Ты права. — Русси встал со старого, неприглядного стула, подошел к лампочке, возле которой сидела Ривка, и положил ей руку на плечо. — Обидно только, что такие простые истины нам преподает война.

Ривка отложила носок в сторону и накрыла его руку своей.

— Ну, мы с тобой в таких уроках никогда не нуждались. Просто война показала, что для того, чтобы выжить, нам нужны не вещи, а люди, которых мы любим.

— Вот и хорошо, потому что вещей у нас с тобой почти и нет.

Мойше замолчал, опасаясь, что его шутка может обидеть жену. Они не только оставили в прошлом свои вещи, но и дорогих сердцу людей, погибших в гетто, дочь. Но в отличие от вещей, людей на рынке или в магазине не купишь.

Если Ривка и заметила замешательство мужа, вида она не подала.

— Ты мне так и не ответил, ты хочешь уехать из Лодзи, или мы останемся здесь? — спросила она деловым тоном.

— В большинстве городов, окружающих Лодзь, практически нет евреев, — ответил он. — Мы будем там, как бельмо на глазу. Мы совсем не похожи на поляков. И не думаю, что сможем сделаться на них похожими. — Он вздохнул.

— В Лодзи тоже не было бы евреев, если бы не прилетели ящеры.

— Ладно, тогда останемся здесь, — проговорила Ривка, принимая его не совсем внятный ответ.

Мойше не знал, правильно ли поступает. Может быть, им следует бежать из Лодзи, даже если придется отправиться в восточные районы Польши, удерживаемые ящерами. Там, по крайней мере, нацисты не успели уничтожить всех евреев. Но он не мог заставить себя сняться с места только потому, что он стал — как сказала Ривка — жертвой депрессии.

Чтобы убедить себя в том, что он не намерен бездействовать, Мойше сказал:

— Завтра начну искать новую квартиру на Мостовской улице. Эта улица находилась в противоположном конце лодзинского гетто.

— Хорошо, — сказала Ривка, взяла носок и сделала несколько стежков. Однако через пару минут задумчиво проговорила: — Все равно за продуктами придется ходить на рынок Балут.

— Да, верно. — Мойше принялся расхаживать взад и вперед по комнате.

Уехать, или остаться? Он не мог принять никакого решения.

— Все будет хорошо, — попыталась успокоить его Ривка. — Бог нас до сих пор хранил, неужели он отвернется от нас сейчас?

«Этот довод мог бы звучать вполне убедительно до 1939 года», — подумал Мойше.

Почему Бог закрыл глаза на гибель такого количества евреев? Почему допустил планомерное уничтожение своего народа? Мойше ничего не сказал жене, ему и самому не хотелось об этом думать. События последних лет сильно поколебали его веру в Бога, зачем зря тревожить Ривку?

Он зевнул и сказал: — Давай спать.

Ривка убрала носок, поколебалась немного, а потом спросила:

— Хочешь, я поищу квартиру? Чем меньше народа тебя увидит, тем меньше ты рискуешь попасть в лапы к ящерам.

Мойше знал, что она права. Но гордость не позволяла ему прятаться за спиной жены — кроме того, у него не было никакой уверенности в том, что его опасения оправданы.

— Ну, какие тут проблемы, — заявил он. — Мне всего лишь придется пройти через рыночную площадь, а я теперь совсем не похож на человека, изображенного на тех плакатах. В особенности, когда я гладко выбрит.

Ривка с сомнением на него посмотрела, но ничего не сказала. Мойше решил, что одержал победу.

И в самом деле, никто не обратил на него внимания, когда она прошел через рыночную площадь и зашагал на восток, в самое сердце лодзинского гетто. Неприглядные кирпичные дома отбрасывали тень на узкие улочки и, несмотря на то, что ящеры изгнали нацистов отсюда год назад, ощущение тесноты и убожества по-прежнему пронизывало этот район, даже сильнее, чем в варшавском гетто.