Нью-Йорк, стр. 37

И вот сейчас они с отцом подходят к дому для очередной совместной трапезы, а его родитель наказал ему не опаздывать.

На ближайшем перекрестке была таверна. Туда он и вошел.

Настроение за ужином царило праздничное. Ликовал весь город. Печатник Зенгер вышел на свободу. В честь Гамильтона звучали тосты. Тем же вечером разошлось присловье, которому предстояло повторяться из поколения в поколение: «Если дело плохо, зовите филадельфийского адвоката».

Дирк Мастер выставил свое лучшее вино, и Элиот, находившийся в приятнейшем расположении духа, пил с удовольствием. Хотя за ужином обычно съедалось намного меньше, чем за официальным дневным обедом, буфет и стол вскоре уставили блюдами с устрицами, печеными моллюсками, окороком, тонкими ломтиками холодного вареного мяса, цукатами и многим другим. Миссис Мастер держалась менее замкнуто. Едва ли будучи поклонницей литературы, она, однако, обнаружила, что Кейт тоже глотала популярные дамские романы, и им нашлось о чем поговорить.

Одна незадача – куда подевался юный Джон Мастер?

Кейт долго обдумывала их новую встречу. Она горько пожалела о своем бездумном смехе – он был не только обиден, но и груб. Ее всегда воспитывали в том духе, что можно исправить любую, даже самую прискорбную ошибку. Поэтому она исполнилась решимости произвести на сей раз лучшее впечатление и загладить вину. Она тщательно готовилась целый час. Отрепетировала беседу, как представляла ее себе, напряженно обдумала все слова, которыми можно исправить наверняка сложившееся дурное мнение о ней, надела простенькое платье в мелкую белую и коричневую клетку, которое очень ей шло.

К своему удивлению, она осознала, что невежество юного Джона Мастера ее ничуть не волнует. Дело было не только в том, что он выглядел как греческий бог, хотя и это, как она с некоторым изумлением признала, имело значение. В нем было нечто еще, те внутренняя сила и честность, которые она превозносила, а также ум – отличный от отцовского, но не заслуживающий насмешки. И странно, непривычно привлекало и трогало то, что греческий бог был раним.

И Кейт стала ждать его появления, едва переступила порог. Она видела, что ждет и отец юноши, пребывающий в некоторой растерянности. Когда же сели за стол, она отважилась спросить у хозяина, присоединится ли к ним его сын.

– Он придет, мисс Кейт, – немного смущенно ответил купец. – Не понимаю, где его носит.

Но вот унесли рыбу, и мясо тоже, а его все не было. И вероятно, не только из вежливости, но и надеясь увидеться с ним вновь, она заявила хозяину – при отце, – что будет рада, если тот в скором времени навестит их в Бостоне со всем своим семейством.

Ее отец редко терял самообладание. Ужас, написавшийся на его лице, держался всего секунду. Но увидели все. Он взял себя в руки быстро, но не вполне вовремя.

– В самом деле! – сердечно воскликнул он. – Вы должны отобедать с нами! В смысле, у нас, когда приедете в Бостон.

– Как любезно, – суховато отозвался его нью-йоркский кузен.

– Мы будем ждать… – заторопился продолжить Элиот, но чего именно он собрался ждать, так и осталось тайной.

Дверь распахнулась, и в комнату ввалился юный Джон Мастер.

Он прибыл не в лучшем виде. Окажись его рубашка такой же белой, как лицо, было бы легче. Но она была в грязи. Волосы всклокочены. Взгляд плавал по комнате, тщетно пытаясь собраться. Джона шатнуло. Он выглядел сонным.

– Боже правый, сэр… – произнес отец.

– Добрый вечер. – Джон как будто не слышал. – Я опоздал?

Затхлый пивной дух от рубашки и изо рта растекся по всей комнате от самого порога.

– Вон отсюда! Покиньте нас, сэр! – заорал Дирк Мастер, но Джон по-прежнему не обращал на него внимания.

– Ага… – Его взгляд остановился на Кейт, которой пришлось повернуться, так как он стоял сзади нее. – Мисс Кейт. – Он кивнул самому себе. – Моя кузина. Милая, славная мисс Кейт.

– Сэр? – переспросила она, едва ли зная, что сказать.

Но ей было незачем беспокоиться, благо кузена понесло. Он шагнул вперед, рискуя грохнуться на пол, но выпрямился, а затем врезался в спинку ее стула, за которую и схватился, чтобы устоять на ногах, после чего склонился через ее плечо.

– Какое милое платье, кузина! – воскликнул он. – Вы сегодня просто красавица! Да вы всегда прекрасны! Моя прекрасная кузина Кейт. Дайте я поцелую вам руку.

И он, перегнувшись через спинку, потянулся к ее руке. Тут-то его и вырвало.

На ее прическу, на плечо, руку и все ее платье в коричневую и белую клетку.

И продолжало тошнить, когда разъяренный отец поволок сына прочь, оставив за собой сцену некоторого конфуза.

Погожим августовским утром, чуть более прохладным, чем несколько дней назад, по Бостон-роуд катил маленький экипаж, увозивший Кейт и ее отца. Позади ударила пушка. Жители Нью-Йорка, нравилось это губернатору или нет, устроили официальный салют в честь Эндрю Гамильтона, который выехал в противоположную сторону – в Филадельфию.

– Ха! – удовлетворенно произнес отец. – Заслуженный салют. Приехать стоило, Кейт, несмотря на вчерашний досадный эпизод. Я искренне сожалею, дитя мое, что ты пострадала от такого непотребства.

– Я не в обиде, отец, – ответила Кейт. – Брата и сестер тоже, бывало, тошнило.

– Но не так, – возразил он твердо.

– Он молод, отец. По-моему, он стесняется.

– Тьфу! – бросил тот.

– Он не разонравился мне, – сказала она. – На самом деле…

– Нам больше незачем видеться с этими людьми, – решительно перебил ее отец.

И поскольку Бостон был далеко, а ее судьба находилась в отцовских руках, Кейт поняла, что больше никогда в жизни не увидит своего кузена Джона.

Когда над Нью-Йоркской бухтой разнесся пушечный грохот и старый Эндрю Гамильтон отбыл, горожане отпраздновали не только победу над продажным губернатором, но и нечто более важное. Элиот Мастер сказал сущую правду. Хотя суд над Зенгером не изменил закона, он показал всем будущим губернаторам, что жители Нью-Йорка и американских колоний вообще воспользуются, не мудрствуя лукаво, естественным правом говорить и писать все, что им вздумается. Этот суд не забыли. Он сделался вехой в истории Америки, и люди той эпохи правильно уловили, куда дует ветер.

Правда, в этом процессе была еще одна примечательная особенность.

Права, в которые верил Элиот Мастер, – права, предъявленные Эндрю Гамильтоном и осуществленные жюри, – проистекли из «общего закона» Англии. Именно англичане единственные в Европе казнили за тиранию своего короля, именно английский поэт Мильтон дал определение свободы прессы, именно английский философ Локк постулировал существование естественных прав человека. Люди, палившие из пушки, осознавали себя британцами и гордились этим.

И все-таки когда старый Гамильтон обратился к жюри, он высказал еще одно понравившееся им соображение. Древний закон, заявил он, мог быть хорош давным-давно в Англии, однако в Америке спустя века он может оказаться и дурным. Хотя никто особо не обсуждал его утверждение, семена были брошены. И эта идея пустила корни и распространилась по бескрайним просторам Америки.

Девушка из Филадельфии

Паренек двигался осторожно. Был майский вечер. Пали тени, и всюду таилась угроза. На улицах, в домах. Знай он заранее о том, что происходит, то по прибытии действовал бы иначе. Но он разобрался лишь час назад, когда в таверне ему объяснил какой-то раб: «В Нью-Йорке ниггеру не сыскать безопасного места. Только не нынче. Будь осторожен».

Ему было пятнадцать лет, и если так пойдет дальше, то это будет худший год в его жизни.

Дела стали плохи, когда ему было десять. В том году умер его отец, а мать сошлась с другим и скрылась вместе с его братьями и сестрами. Он даже не знал, где они теперь. Он остался в Нью-Йорке с дедом, где старик держал таверну, куда часто заглядывали матросы. Они с дедом понимали друг друга. Оба любили и бухту, и корабли, и все морское. Быть может, сама судьба распорядилась при его рождении, когда родители нарекли его дедовым именем: Гудзон.