Нью-Йорк, стр. 183

Шестьсот тысяч долларов. Они смогут снять прекрасную квартиру на Парк-авеню. У них есть кое-какие красивые вещи. Есть друзья, есть обязанные им светские знакомые. На фоне массового исхода со светской сцены при колоссальных потерях их случай будет иным.

В конце концов, они даже в бедности останутся «старыми деньгами».

Бруклин

Первое, что замечали в Саре Адлер, – большие черепаховые очки на узком лице. Когда она нагнулась, Чарли приметил между грудей еще и маленькую звезду Давида на цепочке. Но сейчас он, глядя в эти очки, видел, что глаза у нее не только глубокие, но и волшебно-карие, с прелестным огоньком.

Саре Адлер было двадцать четыре года. И в данный момент она, сидя за столиком в первоклассном отеле «Сент-Реджис» и сверля этими карими глазами Чарли Мастера, гадала, сколько ему – пятьдесят? В любом случае он был вдвое старше, но находился в отличной форме.

А мужчины постарше, нельзя не признать, куда интереснее.

Отель «Сент-Реджис» на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы был не просто отель – дворец. Чарли пригласил ее выпить – сначала в обшитый панелями бар, где огромная настенная картина Максфилда Пэрриша «Старый король Коул» придавала блеск всему помещению. Ей это понравилось. А потом они перешли в колонный обеденный зал. Мистер Чарльз Мастер отлично знал, как вести себя с девушками, да и собеседник он был неплохой.

Она устроилась в галерею всего три недели назад, хотя там платили гроши, а потому едва поверила в свою удачу, когда мистер Мастер явился сегодня утром с богатейшей коллекцией фотографий, которой ей тут же и поручил заняться хозяин галереи. И вот они сидят в «Сент-Реджисе», где она наслаждается одной из интереснейших в ее жизни бесед.

Казалось, этот человек знает всех. В двадцатых он приятельствовал с Юджином О’Нилом и всей театральной братией, да и сам писал пьесы. Он слушал звезд джаза до того, как они стали знамениты, и помнил Чарли Чаплина еще на сценических подмостках. А только что сообщил ей вещь еще более удивительную.

– Вы знаете Эрнеста Хемингуэя? – Она боготворила Хемингуэя. – Где вы познакомились? В Париже?

– В Испании.

– Вы хотите сказать, что были на испанской Гражданской войне?

Когда та началась, Саре было всего семь лет, но она узнала о ней в школе – и дома. В бруклинском доме Адлеров велись бесконечные диспуты. Естественно, никто не поддерживал победившую сторону. Фашист генерал Франко с его деспотичными католиками и монархистами олицетворяли все, что ненавидели Адлеры. «Он не лучше Гитлера», – говорил отец. А мать, Эстер Адлер, которая была из семьи либералов и тред-юнионистов, была готова вступить в Интернациональную бригаду и лично отправиться в бой! Все были за левых.

Кроме дяди Германа. Отцовский брат был толстяком, привыкшим гордиться своей осведомленностью в европейских делах, и считал себя самым умным, о чем бы ни заходила речь.

– Послушайте! – заявлял он. – Франко – старомодный деспот. Он сукин сын, не спорю. Но он не нацист.

Мать устраивала ему разнос:

– А как насчет его католиков-монархистов? Ты знаешь, как поступала с евреями испанская инквизиция?

И вскоре возникал ожесточенный спор.

– По-твоему, против Франко воюют американские либералы вроде тебя? Позволь сообщить тебе, Эстер, что половина из них троцкисты и анархисты. Неплохо, да? Они хотят устроить там сталинскую Россию. Ты что, правда думаешь, будто это хорошая мысль? Нет! – взвизгивал дядя Герман, когда пытался вмешаться брат. – Я хочу знать, действительно ли ей нравится эта идея!

– Твой дядюшка просто любит поспорить, – впоследствии говорила мать. – Он сам не знает, что плетет.

Но если дядя Герман оставался с Сарой наедине, то угощал ее конфетами и рассказывал сказки ласково, как никто, а потому она знала, что он хороший и добрый. Просто заядлый спорщик.

К несчастью, это было единственное, что Сара помнила о дяде Германе.

Война в Испании еще шла, когда он уехал в Европу, хотя и не воевать. Возможно, в Испании его судьба сложилась бы иначе.

Потому что дядя Герман так и не вернулся. Отец не выносил разговоров на эту тему, и в семье никогда не заговаривали о несчастном.

– Я был журналистом, – сказал Чарли. – Для газет Херста. С Хемингуэем несколько раз выпивал, вот и все.

Сара расхохоталась.

– Смеетесь надо мной, – пожурил ее он.

– Нет. Я впечатлена. Какой он был, Хемингуэй?

– Хороший парень. Мне он понравился больше, чем Дос Пассос и Джордж Оруэлл.

– Дос Пассос? Оруэлл? Боже, это должно быть потрясающе.

– Верно. Но гражданские войны уродливы. Кровавы.

– Хемингуэй был ранен.

– Как и я, в общем-то.

– Неужели? Как это случилось?

– Я готовил репортаж, а неподалеку оказался раненый. Было слышно, как он кричал. Носилки-то были, а носильщик – только один. – Чарли пожал плечами. – Я помог. На обратном пути словил шрапнель. – Он усмехнулся. – Осколок так и сидит в ноге и иногда заговаривает со мной.

– И шрам есть?

– Конечно.

– Но вы спасли человека.

– Ему это не помогло.

Чарли Мастер отпустил усы. Они были тронуты сединой. Сара не знала, кого он с ними больше напоминал – Хемингуэя или Теннесси Уильямса. Так или иначе, ему это шло. Он говорил, что у него есть сын. А жена?

– А что вы делали на Второй мировой? – спросила она. – Воевали в Европе?

– Я был в Ньюпорте.

– В Ньюпорте на Род-Айленде?

– Там лучшие в стране глубоководные бухты. Британцы использовали их во время Войны за независимость. Там было много дел, особенно в сорок третьем и сорок четвертом. Береговые укрепления, морские училища, что угодно. Я был в береговой охране, – улыбнулся Чарли. – Как в детство вернулся, честное слово. У нас там был коттедж.

– То есть один из тех дворцов?

– Нет, но довольно просторный. Когда отец лишился во время краха всех средств, пришлось продать и ньюпортский дом, и городской. Родители переехали в квартиру на Парк-авеню.

Сара уже смекнула, что Чарли Мастер – голубых кровей. У него был подобающий мягкий выговор. Но переехать из-за нищеты на Парк-авеню? Да, это был другой мир.

– Да уж, досталось вам в Депрессию, – рассмеялась она, но сразу пожалела о своем сарказме.

Он покосился на нее.

– Правда, глупо звучит? Но поверьте мне, – продолжил он серьезнее, – в начале Депрессии от большого богатства был только шаг до полной нищеты. Очереди безработных опоясывали кварталы. Твои знакомые, маклеры с Уолл-стрит, торговали яблоками. Помню, мы шли однажды с отцом, и при виде одного такого бедняги он сказал: «Всего лишь пара процентных пунктов [79], Чарли, и я стоял бы рядом».

– Вы поверили?

– О, безоговорочно. Когда отцовская контора лопнула, мы могли оказаться полными банкротами. Знаете, каким был Центральный парк в первые годы Депрессии? В нем ставили лачуги, целые поселки из лачуг, потому что жить было негде. Отец как-то раз встретил там друга. Привел его домой, и тот прожил у нас не один месяц. Помню, как он спал на диване. Да, нам повезло, но, поверьте, мы это понимали. – Он задумчиво кивнул. – А ваша семья? Как она пережила?

– Моя полоумная семейка? В семье отца один из детей обязательно получал образование. Ну и это оказался отец. Он стал дантистом. Зубы приходилось лечить даже в Депрессию. Мы выкарабкались.

– Это хорошо.

– Не так уж и хорошо. Отец хотел быть не дантистом, а концертирующим пианистом. У него в приемной так и стоит пианино, и он упражняется, пока ждет пациентов.

– Он хороший пианист?

– Да. Но дантист ужасный, мать никогда не доверяет ему свои зубы.

Однако Саре совсем не хотелось говорить о своей родне. Она желала побольше узнать о его жизни, и они еще поговорили о тридцатых годах. Было страсть как интересно. И она обнаружила, что в состоянии его рассмешить.

Наконец ей настало время вернуться в галерею. Их новая встреча была назначена через месяц, и Сара решила, что раньше им не увидеться. Но при прощании он обронил: