Нью-Йорк, стр. 105

Они пришли заблаговременно – и правильно сделали, потому что зал стремительно заполнялся. Оглядевшись, Фрэнк наскоро прикинул и сказал Хетти:

– Твой Линкольн собрал изрядную толпу. Сегодня здесь будет полторы тысячи человек.

Минуты текли, и Хетти с совершенно счастливым видом рассматривала публику. Повсюду обнаруживались ее знакомые. Фрэнк удовольствовался тем, что постарался как мог припомнить отчеты о дебатах Линкольна и Дугласа. Немного времени спустя он не удержался и заговорил:

– Насколько я понимаю, Хетти, мистер Линкольн ратует за свободу и равенство для чернокожих?

– Безусловно.

– Однако я точно помню, что в Иллинойсе он заявил, будто ни в коем случае не позволит им голосовать и заседать в жюри. Что ты на это скажешь?

Хетти невозмутимо взглянула на него:

– По-моему, все очень просто, дорогой. Скажи он иначе, его бы не выбрали.

Фрэнк только собрался заметить, что она, когда ей нужно, легко договаривается с собственной совестью, но начавшееся движение в боковой части сцены свидетельствовало о начале мероприятия.

Джентльмен, представлявший оратора, не стал затягивать вступление. Прозвучали скупые вежливые слова о достойном госте, была выражена надежда на то, что публика окажет ему доброжелательный прием и заинтересуется его речью. Он повернулся, приглашая оратора. И появился Авраам Линкольн.

– Господи! – ошеломленно пробормотал Фрэнк.

Он видел в газетах пару портретов Линкольна и счел их неприглядными. Но ничто не подготовило его к тому шоку, который он испытал при виде Линкольна во плоти.

Деревянной походкой и чуть сутулясь сцену пересек очень высокий (как минимум шесть футов и четыре дюйма, по прикидкам Фрэнка), тощий темноволосый человек в длинном черном сюртуке. Одна паучья рука висела, вторая была согнута, ибо в своей лапище он держал пачку бумаг. Дойдя до кафедры в центре сцены, он повернулся к толпе. И Фрэнк чуть не ахнул.

Складки на гладко выбритом лице Линкольна были так глубоки, что казались расщелинами. Из-под косматых бровей на публику тяжело и будто бы безнадежно смотрели серые глаза. Фрэнк подумал, что в жизни не видел такого скорбного лица. Заложив руки за спину, Линкольн еще секунду-другую сверлил общество взглядом. Затем заговорил.

И тут Фрэнк скривился. Невыносимо. Этот долговязый, нескладный субъект издавал звуки столь тонкие, скрежещущие и в целом неприятные, что они резали слух. Хотелось, чтобы он замолчал. И этого человека чикагские газеты прочили в президенты? Но деваться было некуда, пришлось слушать. И чуть погодя Фрэнк отметил несколько вещей.

Во-первых, Линкольн не стал прибегать к высокопарной, эмоциональной риторике. Просто и буднично, в выверенной адвокатской манере, он выдвинул первый аргумент. И вот какой.

Его оппоненты, подогретые странным решением по делу Дреда Скотта, заявили, будто отцы-основатели, авторы Конституции, и думать не думали, что конгресс должен обладать правом вообще запрещать или разрешать рабовладение на той или иной территории. Поэтому Линкольн изучил предмет и нашел доказательства в отношении двадцати одного из тридцати девяти отцов-основателей, согласно которым все они, по сути, узаконили именно это право. А Вашингтон лично подписывал документы, запрещающие рабовладение. Итак, либо отцы-основатели отрицали собственную Конституцию, либо Конституция действительно вооружила конгресс правом принимать подобные решения.

Конечно, Линкольн мог просто обозначить это как статистический и законодательный факт, сопроводив его для пущей эффектности какими-нибудь высокопарными фразами. Но его ораторский гений заключался в буквоедстве. Неторопливо, скрупулезно, называя даты и поименно – соответствующих отцов-основателей, разъясняя обстоятельства дела, Линкольн придирался к каждому вотуму. И, занимаясь этим, он каждый раз почти одними и теми же словами делал один и тот же вывод: «…ничто ни в их понимании, ни в разделении местных и федеральных властей, ни что-либо еще в Конституции не запретило федеральному правительству контроль над рабовладением на федеральной территории». И это монотонное повторение слов – не трубное и пафосное, но спокойное и рассудительное – производило ошеломляющий эффект.

Других заявлений он не сделал. Он просто показал, исключив всяческие сомнения, что конгресс имел право принимать решения по рассматриваемому вопросу. Воззвав к рассудку аудитории, он полностью завладел ее вниманием. Она была восхищена.

С самим же оратором, по мере того как он проникался темой, произошла удивительная трансформация. Лицо Линкольна расслабилось. Казалось, он вдохновлен внутренним светом. Время от времени он, увлекшись, воздевал правую руку и даже потрясал своим длинным пальцем, подчеркивая сказанное. Но самым поразительным было то, что Фрэнк, как он вдруг осознал, уже не обращал внимания на голос Линкольна. Он знал одно: стоявший перед ним человек обладал исключительным весом.

Разбираясь с позицией республиканцев по отношению к рабовладению, Линкольн выделил еще два момента. Во-первых, его партия верила в Конституцию, и угроза южан расколом в случае избрания президента-республиканца была подобна пистолету, приставленному к головам избирателей-северян. Но он должен предостеречь и своих сторонников-республиканцев. Он заявил, что они должны сделать все, чтобы заверить Юг в следующем: хотя республиканцам не нравится рабовладение, они не питают злых намерений в адрес существующих рабовладельческих штатов. Дабы успокоить Юг, они должны поддержать законы о беглых рабах и возвращать оных их южным хозяевам.

Произнеся эти слова политической предосторожности, Линкольн завершил речь кратким резюме моральной позиции своей партии. Пусть рабовладение сохранится на Юге, ибо оно уже существует и продиктовано необходимостью, но республиканцы должны держаться своих убеждений. И он закончил свое выступление лаконичным, но пронзительным высказыванием:

– Давайте верить в то, что сила на стороне правды, и пусть эта вера поможет вам исполнить наш долг так, как мы его понимаем.

Линкольн сорвал оглушительные аплодисменты, и Фрэнк был впечатлен не меньше большинства. Он увидел блистательного оратора – политика с высокими нравственными понятиями, но в то же время реалиста. Он различил за словами Линкольна некоторое пуританское презрение к Югу, но если оно было и так, то вряд ли приходилось этому удивляться.

По пути домой Хетти спросила:

– Ну же, Фрэнк, ответь честно, что ты о нем думаешь?

– Впечатляющая фигура.

– И я так подумала, – улыбнулась Хетти. – Рада, что наши мнения совпали.

– Я тоже, – сердечно отозвался он.

– Я верю, Фрэнк, что быть ему президентом.

– Возможно, – кивнул он и протянул ей, как раньше, руку. Она взяла его кисть и легонько сжала.

Поэтому он не добавил того, о чем думал в действительности: если Линкольна выберут президентом, то будущее ужасно.

Призыв

Стоял погожий июльский день. На небе ни облачка. Мэри была так взволнована, что стиснула Гретхен в объятиях, едва они уселись в красивый открытый экипаж миссис Мастер и покатили по парку.

– У меня для тебя сюрприз, – сообщила Гретхен.

– Какой?

– Подожди до парома, увидишь.

По городу вообще не было видно, что идет война. Ни одного солдата поблизости, а парк такой зеленый и роскошный.

Другое дело – две недели назад. В конце июня, когда генерал Ли и его конфедераты пересекли Потомак и вторглись в Пенсильванию, Нью-Йорк бурлил. Все полки были брошены на юг, на помощь армии Союза. «Но если Ли побьет их или ускользнет, то будет здесь через несколько дней», – констатировал Мастер.

К началу июля у Геттисберга завязалась крупная битва. Сперва никто не знал, за кем перевес. Но вот четвертого числа, в минувшую субботу, по телеграфу пришло известие о величайшей победе Союза. И к четвергу миссис Мастер сказала: «Я думаю, милая Мэри, что теперь ты можешь спокойно взять отпуск».