Верное слово, стр. 38

– Простите, товарищ Верховенский, но я…

– Нет, это вы меня простите, Виктор. По-дружески, можно сказать, по-отечески скажу вам… не хотелось бы, чтобы ваше персональное дело пришлось рассматривать, с формулировкой – «за бытовое разложение».

– Да о чём вы?! – Потёмкин аж привстал.

– Не горячитесь, Витя, не горячитесь. Я вас ни в чём не осуждаю, напротив, советую. Как старший товарищ. Все мы люди, ничто человеческое нам не чуждо. Но… скажите, гражданка, в вашей квартире проживающая… товарищ Иванова… Зинаида… Сергеевна…

– Она моя домработница, – сухо сказал Потёмкин. – Я как-никак профессор, завкафедрой и декан факультета. Стиркой-уборкой-глажкой мне времени заниматься нет.

– О чём речь, Витя, о чём речь! Вот только… Вы хорошо её прошлое изучили?

– Достаточно, – пожал плечами Потёмкин. – Родом из Псковской области. Родной город – Невель – сильно пострадал во время войны. Вся родня погибла.

– Да, да, это мы знаем… – задумчиво покивал Верховенский. – Родня погибла, документов никаких. И загс невельский сгорел, и партийный архив, и архив Наркомата нашего… и даже церковные книги.

– Познакомились с ней в кино, – прежним сухим голосом продолжал Потёмкин. – С тех пор она у меня работает. Вот и всё.

– Конечно, Виктор. Конечно. Простите старика, что не в свои дела лезу, но… коммунист бдительность ослаблять никогда не должен.

– Никогда не должен! – согласно кивнул Потёмкин.

Тот же водитель вёз его домой. Виктор Арнольдович молчал, гдядя в окно и не видя ничего.

Древний паук, зажившийся на этом свете, похоже, вцепился в него всерьёз. Кощей умён, этого не отнимешь. Начнёт копать – и, если не вскроет сразу историю с Мишариным и Мрынником, то, во всяком случае, заметит несообразности. Другой бы пропустил, а он, скорее всего, заметит. Отыщет подтверждения тому, что магов послал в Карманов именно он, Потёмкин. Пусть пролезут маги Кощеевы вдоль и поперёк Кармановское болото – ничего не найдут, после зачистки до сих пор фон небольшой есть, мелких следов пребывания «серафимов» не заметить. Самих «ангелов» там давно нет. Живёт один в самом городе, но не станут столичные следователи каждого по расширенной формуле проверять, тем более – городских магов. Сашу Швец Сима упокоила и тело в другое место перенесла, где искать, и в голову не придёт. И всё же… слишком близко подошёл Кощей к Карманову. Может начать перебирать всех учеников Потёмкина, всех его выпускников. При Кощеевых-то возможностях большого труда не составит. И, конечно, увидит странное, более чем странное назначение двух молодых, подающих немалые надежды магов-теоретиков – Угаровой и Матюшина – в заштатный Карманов, где для них не было и быть не могло никакой достойной работы. Как, собственно говоря, оно всё и вышло.

Счастье ещё, что всё, всё связанное с «серафимами», завязано на него и него одного.

На него одного…

Москва. Октябрь 1960 г

Коллеги, приятели, маги из Академии наук СССР, толпы благодарных выпускников и поклонников его исследовательского, экспериментаторского и педагогического таланта прощались с Виктором Арнольдовичем в институте. В большом светлом зале на втором этаже, где выстроились под флагами вдоль стен гипсовые бюсты профессоров и академиков, установили на двух лабораторных табуретах покрытый алым гроб. Отец лежал в нём белее гипсовых коллег, и кумачовое полотнище, скрывавшее его до середины груди, казалось снятым со стены флагом. Четверо солдатиков, изнемогая от духоты, стояли на карауле у тела. Бесконечная череда желающих попрощаться, всхлипывающих, суровых, отрешённых, текла через зал.

Люди толклись, вытянувшись колонной от парадной двери зала, осаживали злыми взглядами тех, кто пытался прорваться к мертвецу без очереди.

Сима невольно поискала взглядом в толпе своих. «Серафимов» там не было. Да и не могло быть. Никто из девчонок не решился бы снова оказаться в стенах альма-матер, где в зале боевой славы висели их портреты. Хотя прошло больше пятнадцати лет, все изменились – взяли своё и возраст, и годы на болоте под Кармановом, – а все-таки боязно было показаться в институте, встретиться с кем-то из бывших педагогов или однокурсников. Мёртвые не возвращаются. А если возвращаются… то всякий маг знает, как надлежит поступать в подобных случаях. Для всех «героическая седьмая» должна была остаться военной легендой.

Сима тоже за последние два года, что оставалась рядом с Виктором, ни разу так и не решилась зайти в институт. Только сегодня.

Она не подходила. Просто стояла чуть за колонной, чтобы видеть край гроба и профиль Виктора. Можно было остаться дома или дождаться подруг на кладбище, но Сима не могла потерять эти последние часы. Уже сегодня от Учителя останется только могильный холм. Поэтому Сима, не отрываясь, смотрела сейчас на его лицо, на заострившийся нос, на бледные губы, стараясь хоть на мгновение вернуть ощущение, что он рядом.

Это почти удалось. На секунду показалось, что Виктор жив. Что под красным полотнищем в гробу не он, а один из гипсовых профессоров, ради шутки снятый со своего постамента. Сима заплакала и отвернулась, но осталась стоять, пока толпа не поредела, не отпустили караул. Шесть молоденьких ассистентов с кафедры оборонной магии подняли на плечи гроб. Кто-то сгрёб в несколько больших охапок цветы. И зал опустел.

На похороны должны были ехать только самые близкие. Одно дело – покачать головой над гробом в красно-белом зале института, и совсем другое – тащиться на противоположный конец города на старое кладбище. На это мало кто решился. Желающих хватило лишь на то, чтобы заполнить первый и, частично, второй из трёх выделенных институтом автобусов. Сесть в катафалк не отважился никто, положили, что ехать с телом приличнее будет родным. Из родственников у Виктора осталась лишь старшая сестра Евдокия, трепетавшая учёности и величия брата и робевшая сама писать к нему. Жила она на Алтае – уехала с мужем, да после его смерти так и осталась с мужней семьёй. Сима изредка переписывалась с нею, посылала поздравительные карточки к праздникам и посылки. Написала и о том, что Виктора не стало. Но на похоронах Дусену, как любила называть себя Евдокия Арнольдовна, не ждала – она двенадцатью годами старше брата, едва ли соберётся в такую дорогу – с Алтая в Москву, да и не успеть ей. Сима без опаски вошла в двери катафалка, села в самый угол, в изголовье. Несколько раз поправила цветы и складки ткани.

– Можно? – вопрос застал её врасплох.

Она подняла голову, настороженно разглядывая высокую женщину в спортивном пиджаке, простой свободной юбке и туфлях без каблука.

– Нина? – в голосе прозвучало сомнение и недоверие, но Громова не обиделась, села рядом, сгребла левой рукой и прижала подругу к плечу.

– Здравствуй, товарищ староста, – проговорила она. – Держись, мать, не раскисай. Всякое бывало.

Сима кивнула, чувствуя, как снова подступают к глазам слёзы.

– Ну что, – оглянулся через плечо шофёр. – Поедем?

– Погоди, – ответила за Симу Громова, – ещё кое-кого подождём.

Они пришли почти одновременно. Коротко поприветствовали друг друга, садясь в катафалк. Молча и тесно сидели, глядя друг на друга, словно боясь опустить глаза на гроб, стоявший в ногах, но Сима была уверена – теперь все его простили. Даже те, что перестали писать ей, когда узнали, что она осталась с Виктором. Всё былое, страшное и мучительное, умерло вместе с Отцом. И вот-вот будет похоронено.

Институтские автобусы уже скрылись из виду. Катафалк, покачиваясь, миновал ворота института. Развернулся, притормозил, поджидая просвета в череде автомобилей, и в этот момент чья-то небольшая сухая ладонь дважды хлопнула по стеклу, а через мгновение невысокий старичок в толстых очках, шляпе пирожком и пиджаке, слишком плотном для жары бабьего лета, запрыгнул в дверь и уселся в ногах гроба.

– Приветствую, товарищи, – проговорил он ласково. – Чуть не опоздал. На прощание не успел, но Витю не проводить – этого я бы себе никогда не простил. Лучший мой ученик, талантище такой, какого этот институт не отыщет ещё лет пятьдесят. А вы, верно, учились у него?