Берлиоз, стр. 44

IV

Ницца.

Приехав сюда, Гектор воскликнул:

— Ницца! Моя тайная мечта, рай, достойный стать пристанищем после стольких странствий!

Его опьяняло очарование этого города-цветка, города-благоухания, города-поцелуя, и он внезапно почувствовал потребность в отдыхе и спокойной жизни. Он, ураган, чья жизнь состояла сплошь из вызовов, брошенных или принятых, радовался передышке.

По правде говоря, передышке недолгой.

Действительно, едва он отдышался, едва его бледное лицо вновь окрасил румянец, он воспылал нетерпеливым желанием броситься в бой, страдая оттого, что он называл «болезнью одиночества» [131], которая является и болезнью раздумья.

Свидание с прошлым! Мысли невольно возвращали его к первому приезду в Ниццу из-за коварной Камиллы Мок…

«Я дешево отделался!» — говорил он себе и, размышляя о любви, вызывал в памяти (какая сердечная рана!) Офелию — свою жену и мать своего ребенка… Ныне он испытывал тиранию Марии! Какая же из женщин была наиболее достойна его любви? Конечно, та, которую он вырвал у театра и успеха, та, что родила ему сына и ныне, покинутая им, пытается забыться в вине.

В Ницце он восторгался солнцем, потому что солнце — могучая сила, потому что оно побеждает. По ночам, когда разливалась таинственная тишина, он любил слушать тяжелое дыхание моря, мечтая, чтобы разразилась гроза; и в одну из ночей, как бы по его воле, внезапно загремел гром и вздыбились во тьме валы, подобные призракам.

О, как величествен неистовый концерт моря! Дождь со свистом и стоном уходил вдаль под порывами ветра, который, воя, требовал пространства. И пока ревели разгневанные волны, робкий месяц прятался за темные тучи.

Какая музыка людей способна так возбудить зрение, слух и разум? Какой великолепный праздник!

«Вот где настоящая музыка! — Думал Гектор. — Подобно природе во гневе, симфоническое произведение должно вызывать массу чувств, чтобы околдовать, зажечь, поразить душу.

Когда море и буря ослепляют или вызывают ужас своим величием, разве подчиняются они правилам? Подобно природе, артист должен творить в полной независимости и стремиться лишь расковать человеческие души».

Наследники Керубини! Прошу вас, довольно споров об искусстве. Зачем вы спорите? Где начинается романтизм, фантазия? Где кончается ортодоксальность? Ваши препирательства не стоят выеденного яйца. Все равно что спорить о том, какого пола ангелы.

Нам это безразлично, мы хотим волноваться, хотим переживать. Не все ль равно, что пить, лишь бы во хмелю быть!

Но довольно!

V

— Моя шпага заржавеет в ножнах! — воскликнул в один прекрасный день Гектор. — Пора возвращаться в Париж!

Тем более, что последнее су из восьмиста франков, заработанных на фестивале, уже улетучилось.

Середина сентября

Париж встречает Гектора враждебно. Интриганы без устали лили на него гнусную клевету; днем и ночью они только и помышляли, как бы полнее в своих интересах использовать его отсутствие.

Что делать? Две семьи — и весь в долгах. Где искать путь спасения?

Провидение пришло ему на помощь.

Адольф Франкони, директор Олимпийского цирка, присутствовавший на знаменитом фестивале, счел Гектора человеком, умеющим беспримерно увлекать людей. Франкони слыл весельчаком, какие часто встречаются в кругах, где любят развлекаться, и был предприимчив соразмерно своим крупным доходам. Однажды он пришел в «Деба» и обратился к Гектору:

— Я вас видел, слышал, — и я восхищен. Предоставляю вам Олимпийский цирк для организации концертов.

— Превосходно! Но на каких условиях?

— Все расходы за мой счет.

— А доходы?

— Будут поделены.

В ответ вместо обычного «тысяча чертей!» Гектор воскликнул:

— Слава тебе, господи! Я ваш!

1845

I

Январь

Пройдем мимо хлопот, репетиций, рекламы, борьбы, достигшей теперь апогея.

Первый концерт. Почти полный провал. Париж был обманут и объявил бойкот. Клеветнические статьи победили.

«Шаривари» рядом с колючими, насмешливыми эпиграммами поместила литографию, изображающую концерт: на переднем плане арабские вожди, «приехавшие во Францию, чтобы все увидеть и услышать», корчатся в своих бурнусах от ужаса, заткнув уши и, как удавленные, разинув рты. В глубине, среди оркестра из труб и тарелок, вырисовывается тощий профиль Берлиоза, выпялившего грудь, полы его одежды и волосы вздыблены ураганным ветром.

После второго концерта кажется, что предприятие провалилось, однако Гектор настаивает на продолжении.

Третий концерт вызвал тревогу, но Гектор все еще упорствовал.

После четвертого ему пришлось отказаться от продолжения [132]. Франкони потерпел большой убыток.

И вновь мучительный вопрос! что делать дальше?

«Увы, ничего не осталось — ни концертов, ни театров. Все для него закрыто. Несправедливый и глупый мир, ты обречен потреблять третьесортные товары. Двадцать лет трудов и борьбы, произведения, которые, он уверен, будут жить… И все напрасно! Симфонии, куда он вложил всю свою жизнь, все свое сердце, обречены на безмолвие и медленную смерть, партитуры истлевают в папках! Его гений, его созидательная сила, его потребность в излиянии чувств пожизненно заточены в темницу» [133].

II

— Попытайтесь совершить блистательное турне в провинцию, — советовали ему.

— В провинцию? Если бы она не была отравлена Мейербером и Россини, чванливыми властелинами французских театров!

Но разве был у Гектора выбор? Разумеется, нет!

И он отправился на юг.

В Марселе и Лионе его ждал прохладный, разочаровывающий прием.

Как он и опасался, вся страна страдала неизлечимым россинизмом и мейерберизмом.

Тогда он возвратился в столицу, кляня итальянца и немца, высочайше повелевавших во Франции, где к нему, французу, относились с суровым осуждением.

То, что они иностранцы, куда ни шло; дух французского либерализма легко допускает, что искусство не имеет родины. Разве он сам, Гектор, не познал в Германии головокружительный успех? Он бы искренне порадовался всемогуществу нового Бетховена или Шумана, чья душа гармонично роднилась с его душой, но между ним и обоими узурпаторами славы со скверным музыкальным почерком зияла пропасть.

Что же делать дальше? За что взяться?

III

Но вот судьба даровала ему передышку, временный покой. До завтра, мрачные мысли, до завтра, трудные решения!

Август

Лист, человек неистощимой доброты, несколько лет собирал по всему миру пожертвования, чтобы в Бонне, родном городе Бетховена, воздвигнуть памятник этому гиганту музыки. Наконец, средства собраны, статуя отлита, все музыкальные знаменитости и самые выдающиеся люди Европы приглашены почтить память гения. Гектор в обществе известного критика Жюля Жанена, чьи авторитетные высказывания не подлежали обсуждению, приехал в Бонн представлять газету «Деба».

Прусский король и английские коронованные особы своим присутствием придали открытию еще большую пышность. Никогда не собиралось столько музыкальных знаменитостей, чтобы воздать запоздалые почести непризнанному гиганту. Здесь были воклюзец Фелисьен Давид, вознесенный на вершину славы благодаря модным во Франции «Пустыне» и «Ласточкам», композитор-виртуоз Леон Крейцер, Мегюль из Льежа, Мошелес, Гур из Франкфурта, Шпор из Касселя и добрый Шиндлер, на чьей визитной карточке были лишь слова «друг Бетховена».

Какое окружение! Какая радость для Гектора ощутить свою славу! И вправду, все его знают, каждый оказывает ему внимание. «Но почему все иначе в моей стране?» — думал он с болью и часто на другом берегу Рейна, в Кенигсвинтере, где он любил уединяться, разговаривал в мечтах с духом Бетховена: