По понятиям Лютого, стр. 50
Вряд ли Студент видел когда-нибудь этот кабинет наяву, уж больно на кошмарный сон похоже. Может, с бодуна и приснилось однажды, кто знает. Или это очередная лекция-проекция Лютого. Но звук копошения этих тел – будто горячие макароны размешивают в огромном чане, он порой стоит у него в ушах. И густая смесь запахов пота, крови и какой-то деликатесной жратвы, вроде консервированных крабов… Может, было, может, не было. Но когда-нибудь обязательно будет. Лютый обещал, а он зря помелом мести не станет.
Глава 2
Возвращение Голована
Пассажир с тридцать третьего места сел в поезд на небольшой станции под Череповцом. На него сразу обратили внимание. Он был ненормально огромен для этого купе, для этого вагона, для всего, словно экскаватор в кооперативном гараже, – костистый, большеногий, широкогрудый, с длинными руками-ковшами. По коридору вагона он продирался боком, пригнув похожую на шишковатый куб голову; свой фанерный чемоданчик держал не всей ладонью, а только последними фалангами пальцев – остальное просто не пролезало в чемоданную ручку. Для лица с крупными, грубыми чертами почему-то не хватало места на огромной, как самовар, голове, и оно расползалось в стороны, куда придется. Нижняя челюсть упиралась в грудь, переносица задралась к линии редких, седоватых волос, практически не оставив места для лба. Зато между носом и верхней губой осталось огромное пустое пространство, которое придавало пассажиру удивительное сходство с гориллой. А близко посаженные глаза и нечистая рябая кожа это сходство только усиливали. Хотя определить его возраст было трудно, но судя по морщинам и тусклым глазам – лет за сорок, а может и под пятьдесят.
Он добрался до своего места, сел, согнувшись в три погибели. Окинул взглядом притихших соседей.
– Ну-ка, кореш, сгоняй в ресторацию-хренацию, притащи выпить-закусить! – трубно приказал он, глянув на степенного мужичка с зачесанными назад, валиком, черными волосами. И тут же прикрикнул: – Мухой давай, ну!
И хотя денег он при этом не предложил, мужичок, будто катапультированный, вылетел в проход и помчался в сторону вагона-ресторана. Через несколько минут он вернулся, принеся бутылку «Московской» и несколько пирожков. Второй попутчик уже «организовал» черный железнодорожный чай.
Трапеза продолжалась недолго: новый пассажир, сорвав крышку, выбулькал все содержимое бутылки в подставленную ковшом нижнюю челюсть, забросил туда же пирожки, громко рыгнул. Придирчиво осмотрел чай, понюхал.
– На чифирь не тянет, за вторячок проканает, – буркнул он и в один прием выцедил огненную жидкость.
По вагону прокатился испуганный шепот:
– Это с зоны, с Череповецкой…
– Страшный-то какой…
– Убийца, наверное…
– Зачем их, таких-то, выпускают только?
– Видать, отсидел свое, вот и выпустили.
– А может, и сбег!
Соседи страшного пассажира куда-то испарились. А он привычно завесил нижнюю полку простынями, лег, выставив огромные ступни в проход: на левой было вытатуировано: «Они устали», а на правой: «Ходить под конвоем». Так и ехал до самого Ростова, только в туалет вставал. Два раза приходила толстуха в черном мундире – бригадир поезда, один раз с молоденьким милиционером. Люди в вагоне слышали их голоса: «постыдились бы!», «людей, вон, распугали!». И так далее. Потом они уходили. Все это время пассажир с тридцать третьего места, кажется, даже не просыпался.
Но надо отдать ему должное: за всю поездку от Череповца до Ростова Павел Сиротин по кличке Голован, известный ростовский налетчик (а это был именно он, поскольку спутать его с кем-то просто невозможно), никого не убил, не ограбил и даже не дал по морде. Хотя именно этим он занимался всю свою сознательную жизнь. Очевидно, сказалось благотворное влияние исправительно-трудовых колоний, в которых он провел добрую половину своей жизни.
Когда объявили «Ростов-Пассажирский», Голован уже стоял у двери с чемоданчиком. Проводница мышкой прошмыгнула под его ручищей, чтобы отпереть дверь и убрать откидную площадку. Поезд остановился, он широко вышагнул на перрон, огляделся. На лице забрезжило какое-то подобие улыбки, хотя, может, он просто щурился от яркого южного солнца.
Наверное, он ожидал увидеть на перроне делегацию с цветами. Совсем небольшую делегацию. Пару-тройку братишек, цвет местного жиганства. Можно даже без цветов.
Не пришел никто. Рядом кричали, обнимались, ворчали, висли друг на друге, выдергивали из вагона тяжелые сумки и нарядно одетых ребятишек обычные советские граждане – маленькие, слабые, хрупкие, сразу ставшие одинаково беззащитными на фоне огромного Голована, будто хрупкие фарфоровые статуэтки. Несмотря на свою похожесть, они узнавали друг друга в толпе, искали и находили. Голована никто даже не искал.
А может, он заранее знал, что так будет. Несмотря на свою внешность, Голован был совсем неглуп и умел просчитывать ситуацию.
Он взял чемоданчик под мышку, пошел к стоянке такси, встал в конец длинной очереди. Жилья своего у него не было, дом в Александровке пошел под конфискацию. Надо было думать, где бросить кости.
– Здоров, Голован! С возвращеньицем!
Рядом мялся Калым, молодой домушник из окружения покойного Матроса. Вернее, это десять лет назад он был молодым, а сейчас облысел, посерел и скукожился.
– Хоть кто-то из всей кодлы вспомнил. – Голован глянул на него сверху вниз. – А я ведь телеграмму Редактору давал, да он мне малявы гнал… А вид-то у тебя хреноватый, обтерханный весь, как работяга с завода. Как-то все у вас через ж…пу, я посмотрю.
– Что хреново, то хреново, – не стал спорить Калым. – У нас тут порядки нынче новые, бригады, вишь, крыши… Потом колхозы замутят, соцсоревнования какие-нибудь… А я, вишь, не вписался в кровельщики. Из своего района погнали, говорят: «капусту» гони, если работать хочешь. Поэтому один встречать тебя явился, гол как сокол. Все остальные при делах, «капусту» косят, план дают.
– Про ваш бардак я в курсах, малявы на кичу приходят исправно, – ровно прогудел Голован. – Ты вот что, сегодня же объяви Смотрящему, что Голован откинулся, сходку требует созвать. Будем говнище чистить.
Отвез его Калым на какую-то дачу, там Голован помылся в бане, выпил, отожрался, отоспался. На вторые сутки к вечеру явился к Студенту, на Нахаловку. Его встретила охрана – Султан и Вова Сторублей при стволах.
– Стой. Покажи карманы, – сказал Султан.
– Это ж я, Голован. Ты что, не признал?
– Признал и рад тебя видеть. Но Студент велел шмонать всех без разбору, чтоб перья и пушки на сход не пронесли. Порядок такой. Так что без обид – или выкладывай железки на стол, или топай, откель притопал, братское сердце.
Голован удивился:
– Вот так у нас теперь братанов встречают? Это с каких пор? Наверное, с тех самых, когда Матроса мочканули на сходе?
Он двинулся прямо на Султана с Вовой, раздвинул их в стороны, как траву, и пошел дальше, сбивая шишковатой головой лампочки и абажуры. Шел и орал, как раненый слон:
– Это что за новые порядки?! Вы охренели совсем, братва?! Я – Голован! Я на киче десятерик оттрубил, домой вернулся!!! А меня стволами встречают!!!
Община сидела за огромным столом в гостиной. Первое, что бросилось Головану в глаза, – телевизор с рогатой антенной в углу, ультрасовременная, почти космическая штука, о которой он у себя на зоне только слыхал, а видеть ни разу не видел. «Вот как они теперь тут живут», – подумал он. Потом увидел Студента, сидящего во главе стола: холодные глаза, зачес со лба, замшевый пиджачок, серебряный перстень на руке, который, как ему показалось, горел красным огнем, будто сигнальный маяк далекого самолета в небе. Этот огонек на мгновение сбил его с толку – пронзил, высветил что-то черное и гиблое внутри, отразился в душе Голована, как в темной болотной воде.
Он упрямо встряхнул головой, словно прогоняя докучливую муху, встал перед столом, с противоположного от Студента краю. Сидевший рядом Копейка потихоньку отодвинулся в сторону.