Фауст, стр. 8
Пусть задача эта безмерно велика, требует безмерных усилий, — каждый миг этого осмысленного, освященного великой целью труда достоин возвеличения. Фауст произносит роковое слово: «Я высший миг сейчас переживаю!» Мефистофель вправе считать это отказом от дальнейшего стремления к бесконечной цели. Он вправе прервать его жизнь, согласно их старинному договору: Фауст падает. «Часы стоят… Упала стрелка их». По, по сути, Фауст не побежден, ибо его упоение мигом не куплено ценою отказа от бесконечного совершенствования человечества и человека. Настоящее и будущее здесь сливаются в некоем высшем единстве: «две души» Фауста, созерцательная и действенная, воссоединяются. «В начале было Дело». Оно-то и привело Фауста к познанию высшей цели человеческого развития. Тяга к отрицанию, которую Фауст разделял с Мефистофелем, обретает наконец необходимый противовес в положительном общественном идеале, в свободном труде «свободного народа», чуждого магии, не полагающегося на даровые сокровища, откуда бы они ни попадали в его руки — с неба или из ада. Вот почему Фауст все же удостоен того апофеоза, которым Гете заканчивает свою трагедию, обрядив его в пышное великолепие традиционной церковной символики.
В монументальный финал трагедии вплетается и тема Маргариты. Но теперь образ «одной из грешниц, прежде называвшейся Гретхен», сливается с образом девы Марии, здесь понимаемой как «вечно женственное», как символ рождения и смерти, как начало, обновляющее человечество и передающее его лучшие стремления и мечты из рода в род, от поколения к поколению. Матери — строительницы грядущего людского счастья!
А потому, что Гете был величайшим реалистом и никому не хотел внушить, что грандиозное видение Фауста где-то на земле уже стало реальностью. То, что открывается незрячим глазам Фауста, — это не настоящее, это будущее. Фауст видит неизбежный путь развития окружающей его действительности. Но это видение будущего не лежит на поверхности, воспринимается не чувственно — глазами, а ясновидящим разумом. Перед Фаустом копошатся лемуры, символизирующие те «тормозящие силы истории… которые не позволяют миру добраться до цели так быстро, как он думает и надеется», как выразился однажды Гете. Эти «демоны торможения» не осушают болота, а роют могилу Фаусту. Но на этом полебудут работать свободные люди, это болото будет осушено, это море исторического «зла» будет оттеснено плотиной. В этом — нерушимая правда прозрения Фауста, нерушимая правда его пути, правда всемирно-исторической драмы Гете о грядущей социальной судьбе человечества.
Мефистофель, делавший ставку на «конечность» Фаустовой жизни, оказывается посрамленным, ибо Фаусту, по мысли Гете, удается жить жизнью всего человечества, включая грядущие поколения.
При всей своей недвусмысленности идея «Фауста» местами выражается поэтом в форме нарочито затемненной. Выводы, к которым, подчинившись логике своего творения, приходит Гете — «непокорный, насмешливый… гений», — были столь сокрушительно радикальны, что невольно смущали Гете — веймарского министра. А потому он решался высказывать их лишь вполголоса, намеками. С саркастической улыбкой Мефистофеля подносил он «добрым немцам» свои внешне благонадежные, по сути же взрывчатые идеи. Такая иносказательность мысли не могла не нанести ущерба его трагедии, снизив силу ее воздействия на первых читателей обеих частей трагедии. Тем самым даже здесь, в произведении, где Гете торжествует свою наивысшую победу над «немецким убожеством», время от времени проявляется действие этого убожества.
«Фауст» — поэтическая и вместе с тем философская энциклопедия духовной культуры примечательного отрезка времени — кануна первой буржуазной французской революции и, далее, эпохи революции и наполеоновских войн. Это позволило некоторым комментаторам сопоставлять драматическую поэму Гете с философской системой Гегеля, представляющей собою своеобразный итог примерно того же исторического периода.
Но суть этих двух обобщений опыта единой исторической эпохи глубоко различна. Гегель видел смысл своего времени прежде всего в подведении «окончательного итога» мировой истории. Тем самым в его системе голос трусливого немецкого бюргерства слился с голосом мировой реакции, требующим обуздания народных масс в их неудержимом порыве к полному раскрепощению. Эта тенденция, самый дух такой философии итога глубоко чужды «фаустовской идее», гетевской философииобретенного пути.
Великий оптимизм, заложенный в «Фаусте», присущая Гете безграничная вера в лучшее будущее человечества — вот что делает великого немецкого поэта особенно дорогим всем тем, кто строит сегодня новую, демократическую Германию. И этот же глубокий, жизнеутверждающий гуманизм делает «величайшего немца» столь близким нам, советским людям.
Читатель знакомится с великим творением Гете в переводе Б. Л. Пастернака. Можно с уверенностью сказать, что ни одна из европейских литератур не располагает столь выдающимся переводом «Фауста». Обе части трагедии переданы ныне покойным поэтом вдохновенно, поэтически, с той неукротимостью, почти буйством фантазии, которая отличает гениальный подлинник. Стих пастернаковского перевода «Фауста» народен, полнокровен, прост и как бы выверен по гениальному камертону глубоко демократических по стилистике пушкинских «Набросков к замыслу о Фаусте».
Это четверостишие пушкинской ведьмы (с его рифмой «молоденек» — «не из денег») легко могло бы вписаться в «Вальпургиеву ночь» в переводе Пастернака.
Неотъемлемое качество этого замечательного поэтического подвига — искусство языковой характеристики действующих лиц, и притом не только центральных персонажей трагедии, но и эпизодических фигур. Самые различные пласты трагедии: пляски поселян и церковное песнопение, садовая беседка и адова пасть, первая и вторая «Вальпургиевы ночи», бешеная скачка Фауста и Мефистофеля на вороных конях и полет светящейся колбы с малюткой Гомункулом над Фарсальским полем, раздирающая душу сцена в тюрьме перед казнью Гретхен и трогательный (при всей его условности) миф о Елене — в переводе Пастернака уравнялись в своих правах: стали непреложной поэтической реальностью.
Борис Пастернак сделал «Фауста» живым явлением русской поэзии. Отдельные недостатки его перевода — от издания к изданию — тщательно стирались с волшебного зеркала нового русского «Фауста». Смерть прекратила эту упорную, самоотверженную работу. «Часы стоят… Упала стрелка их». Но основное давно достигнуто — поэтическая метаморфоза, замечательное по мощи стиха и слога русское перевыражение «Фауста».
Н. Вильмонт
Иоганн Гете. Фауст [6]
Перевод: Б. Пастернак
Посвящение [7]
6
«Фауст» Гете уже много раз воссоздавался на русском языке. Как известно, отдельные отрывки и сцены из гениального творения немецкого поэта переводились Жуковским, Грибоедовым, Веневитиновым, Шишковым, Тютчевым, А. К. Толстым.
Наиболее ранний полный перевод первой части трагедии был выполнен Э. Губером, литератором, примыкавшим к кругу «Современника» и начавшим свой труд по настоянию Пушкина. Этот перевод, завершенный в 1838 году и тогда же обнародованный, был значительно превзойден вышедшим шесть лет спустя новым переводом — «Фауст», трагедия. Сочинение Гете. Перевод первой и изложение второй части М. Вронченко. Санкт-Петербург, 1844». Но, отдавая «полную справедливость… добросовестной отчетливости» Вронченко, «его терпеливому трудолюбию», превосходный знаток Гете И. С. Тургенев вместе с тем не мог не отметить в своей замечательной статье (впервые опубликованной в «Отечественных записках», 1845, т. XXXVIII, № 2), что этот перевод выполнен «не поэтом, даже не стихотворцем». «Единая, глубокая, общая связь» между автором и переводчиком не была в нем достигнута, ее подменило множество мелких «связок, как бы ниток, которыми каждое слово русского «Фауста» пришито к соответствующему немецкому слову».
Следующий по времени — перевод Струговщикова. Он многим «литературнее» переложений Губера и Вронченко. Но, стремясь к легкости стиха и порою ее достигая, Струговщиков пренебрег конкретной художественной формой оригинала, его своеобразным лиризмом, энергически страстной простотой его слога, особенностями его метрической структуры.
К концу прошлого века было издано еще двенадцать переводов «Фауста» (в большинстве своем справедливо позабытых). Из этого числа переводов выделяются несомненными достоинствами два полных перевода «Фауста» (обеих его частей) Холодковского и Фета (1882–1883).
Н. А. Холодковский, профессор зоологии Военно-медицинской академии, был вдумчивым истолкователем «Фауста». Отнюдь не поэт, он в упорной работе над всеми прижизненными изданиями его перевода добился большой точности в передаче мысли подлинника и даже относительно высокого уровня стихотворного языка. Чего он не мог достичь — это той поэтической мощи, которою подлинник некогда покорил немецкого читателя. Но этого не достиг и такой выдающийся мастер стиха, как А. А. Фет. Его большое, но чисто лирическое дарование в иных случаях виртуозно передавало музыкальное звучание гетевского стиха, но Фет был бессилен воссоздать существеннейшие смысловые оттенки и интонации подлинника и нередко, особенно при передаче философских монологов Фауста, впадал в тяжелый, неудобочитаемый буквализм, столь резко отличающийся от гармонического строя его оригинальных стихотворений.
Полный перевод «Фауста» был осуществлен и поэтом Валерием Брюсовым. Опубликована только первая часть трагедии в его переводе (1926), а также финал второй части («Литературное наследство», тт. 4–6, 1932).
Глубокий эрудит, превосходный филолог, известный теоретик русского стиха, тонкий знаток античности и культуры Возрождения, В. Я. Брюсов по самому характеру своего поэтического дарования был неспособен передать стремительности, сжатости, непринужденной разговорности и саркастической иронии «Фауста». Некоторой силы выражения он добился только в финальной сцене второй части трагедии.
«Фауст» Гете в переводе Б. Пастернака публиковался впервые — первая часть трагедии — в «Избранных произведениях» Гете, ГИХЛ, М. 1950; полностью, отдельным изданием: Гете, «Фауст». Перевод Б. Пастернака. ГИХЛ, Л. 1953.
Гете работал над «Фаустом» на протяжении почти всей своей писательской жизни, с 1772 по 1831 год.
7
«Посвящение» к «Фаусту» сочинено 24 июня 1797 года. Как и «Посвящение» к собранию сочинений Гете, оно написано октавами — восьмистрочной строфой, весьма распространенной в итальянской литературе и впервые перенесенной Гете в немецкую поэзию. «Посвящением» к «Фаусту» Гете отметил знаменательное событие — возвращение к работе над этой трагедией (над окончанием первой ее части и рядом набросков, впоследствии вошедших в состав второй части).
8
Им не услышать следующих песен,
Кому я предыдущие читал. — Из слушателей первых сцен «Фауста» умерли к этому времени (1797): сестра поэта Корнелия Шлоссер, друг юности Мерк, поэт Ленц; другие, например, поэты Клопшток, Клингер, братья Штольберги, жили вдали от Веймара и в отчуждении от Гете; отчуждение наблюдалось тогда и между Гете и Гердером.