Человек-ракета(изд.1947), стр. 10

Метров триста, которые отделяли Игоря от ворот стадиона, он пробежал с максимальной скоростью и оторвался от Голубева на полсотни метров. На большее нехватило сил. У Игоря захватило дыхание, кровь ударила в виски. Он сбился с темпа, пошел неровными, захлебывающимися рывками, и Голубев, перейдя на бурный финиш, стал его догонять. Теперь Игорь понял, что чувствовали все те чемпионы, которых он оставлял за собой. Обидное и злое бессилие росло по мере того, как уменьшалось расстояние между ним и Голубевым. Опытный бегун вкладывал все силы, скопленные для финиша, а у Игоря не было ни сил, ни дыхания — ничего, кроме тупой боли.

Прямая… Последний полукруг… Топот ног Голубева все слышнее. Слышно дыхание его. Оно обжигает плечо Игоря… Голубев пытается обойти его. Но Игорь делает рывок… Еще усилие… Еще!.. Последняя прямая. Опять Голубев выходит из-за спины, становится рядом, энергично работает руками… Прямая дорожка с белыми лентами ведет к финишу. Игорь видит ленточку, и судей, и огромные часы позади них. Десятки тысяч поднявшихся с места зрителей надвигаются на него. Но вперед выходит Голубев — его левый локоть и левое плечо заслоняют стадион… Уже не видно финиша! За широкой спиной экс-чемпиона, и только одна девушка, девушка в белом платье, плывет навстречу Игорю. Губы ее раскрыты, руки охватили голову. Она зовет его… Это Валя.

Игорь бросается к ней… И ленточка финиша падает к его ногам.

Голубев оказался на корпус позади.

20

Добравшись до скамьи раздевалки, Игорь опустился на нее почти без сознания. Приветственные крики за дверью то вздымались до оглушительного трезвона, то снижались до полушопота. Комната плавала в зеленых волнах. Игоря тошнило от качки, в горле стоял комок, и никак нельзя было его проглотить.

Коля Казаков принес ему воды, и Игорь медленно, еле шевеля руками, стал раздеваться. Ему самому стало страшно — под коленями, под локтями, подмышками были натерты красные пятна. Ступни с носками и стельками превратились в сплошной запекшийся сгусток крови.

Казаков приоткрыл дверь, чтобы послать за врачом, и яростные вопли хлынули в комнату.

— Человека-Ракету! — кричала толпа. — Человека-Ракету!

— Товарищ Надеждин болен! Прошу разойтись! — крикнул Коля, но его голос утонул в море приветствий.

Но вот в дверную щель протиснулась Валя. Вид у нее был необыкновенный — волосы растрепаны, один рукав оторван. Игорь через силу ульбнулся ей навстречу:

— Я выполнил твою последнюю просьбу, Валечка.

Валя не расслышала. Она вздернула оторванный рукав и сказала сердито:

— Беснуются! Поклонники твои! Я говорю — жена, а мне кричат: «Знаем мы этих жен!»

Игорю хотелось спросить, всерьез ли Валя назвала себя его женой или только чтобы пройти к нему, но девушка не расположена была разговаривать.

— Поехали! — сказала она. — Коля, помоги пройти.

Казаков снова попробовал открыть дверь. Впустив на секунду восторженный рев, он тотчас захлопнул ее, прищемив просунутый в щель букет.

— Придется через кладовую, — сказал он. Игорь нашел в себе откуда-то силы, чтобы встать ноги и итти. Спрашивать он уже не мог.

Коля повел их какими-то лестничками и чердаками, где плесневели и покрывались мохнатой пылью сломанные брусья, оборванные кони, клубки веревок от сеток, боксерские перчатки, которые когда-то нокаутировали чемпионов, и мячи, побывавшие в воротах сильнейших команд мира. Коля пренебрежительно отшвыривал ногами эти реликвии. За ним спешила Валя, гневно поддергивая оторванный рукав, а Игорь замыкал шествие, занятый непослушными ступнями и коленями.

Наконец Коля распахнул какую-то дверку, и, выйдя на свежий воздух, они услышали издалека крики восхищенных болельщиков, требовавших Человека-Ракету во что бы то ни стало, живого или мертвого.

Уже сидя в машине, Игорь спросил Валю:

— Куда ты меня везешь?

Валя помедлила с ответом.

— Я звонила Михаилу Прокофьевичу, чтобы сообщить о твоей победе, — наконец проговорила она. — Он просил привезти тебя. Ему нехорошо; и надо спеши потому что доктор говорит… доктор говорит… — Валя всхлипнула.

21

Проводив Валю, Ткаченко в задумчивости остановился на пороге своей взбудораженной комнаты и прислушался к монотонному гудению печи. Звук не понравился ему. Кряхтя, он опустился на колени и полез под печь.

— Плоскогубцы надо, — сказал он себе. — Где-то были плоскогубцы.

Он посмотрел под кровать, опрокинул штатив с пробирками, кинулся вытирать, уронил большой сверток, и аптекарские пакетики веером разлетелись по полу. Старик схватился за голову.

— Порядочек у меня! — воскликнул он. — Ну вот рама. К чему здесь рама? Ах да, это в прошлом году я принес…

Он кликнул соседку, и вдвоем они вытащили раму на лестницу. Потом соседка решила расколоть ее на дрова. А доцент стоял рядом и давал советы, как держатть топор. Минут двадцать они провозились на лестнице. Соседка первая заметила, что пахнет гарью.

— Это озон, — возражал старик, — от электричества…

Он неторопливо возвратился в квартиру, открыл дверь в свою комнату и отшатнулся в ужасе.

С яркий свет струился из-под печи; проворные синие огоньки бежали по листкам записей и журналов; ровным светом горел спирт из треснувшей бутыли, разливаясь тихим сиянием по пианино.

Вдруг с треском раскрылась печь, плеснув струей огня. Раскаленная докрасна дверца повалилась на диван. Зашипела загорающаяся кожа. Разом вспыхнули занавески. Пламя взметнулось и забушевало по всей комнате, выталкивая круги черного дыма в коридор.

— Записки, мои записки! — воскликнул старик и, оттолкнув соседку, бросился в огонь.

И вот он лежит на чересчур длинной больничной койке, маленький, сморщенный, со смешными желтыми кустиками опаленных усов. Темные несмываемые пятна на щеках. Кожу натянули острые скулы. Под ввалившимися глазами — глубокая тень; кажется, что она растет, заливает лицо, весь он погружается в черную тень — маленький старичок и великий ученый.

Игорю очень стыдно, но он плачет, не скрывая слез. Ему так жалко этого старика, утром еще веселого, энергичного, а сейчас такого беспомощного! Может быть, Игорю жалко самого себя. Михаил Прокофьевич был его единственным другом — другом и руководителем.

— Надеждин… — шепчет Ткаченко, шевеля сморщенными веками.

— Я здесь, Михаил Прокофьевич. Вам лучше? — Игорь нагибается над подушкой.

— Ну как?

Игорь не сразу понимает вопрос.

— Ах, бег? Все в порядке: я выиграл.

— Хорошо! — шепчет ученый и, медленно высвободив руку из-под одеяла, передает Игорю обожженную, покоробленную тетрадь: — Возьми! Тут все подробно…

— Но зачем мне! — протестует Игорь. — Вы скоро встанете. Я помогу вам восстановить всё.

— Возьми!.. — настаивает Ткаченко.

Спорить и доказывать ему трудно.

Игорь берет тетрадь, и на пол вылетают из покоробленной обложки обрывки обгорелой бумаги. Игорь поспешно захлопывает тетрадь, но легкие, как тень, кусочки пепла долго еще кружатся в воздухе, медленно оседая траурной пылью на подушку и желтое лицо.

Старик вздыхает глубоко. Кажется, никогда не кончится этот вздох. Валя с ужасом глядит на бессмысленные глаза Ткаченко и тянет Игоря за руку.

— Это был мой единственный друг, — говорит Игорь. — Теперь у меня никого нет…

— А я? — спрашивает Валя.

22

Однажды вечером. Несколько дней спустя, они сидели на скрипучем крылечке, во дворике, поросшем травой. Солнце заходило в дымке позади заводских труб, и небо было охвачено пожаром; обрывки облаков, вспыхивая, взметались малиновыми языками; ровно светились тяжелые, лиловые, раскаленные изнутри тучи, и окна горели сусальным золотом.

В первый раз за все эти дни — то печальные, то хлопотливые — они остались одни. Так хорошо было сидеть молча, любоваться закатом и быть беспредельно, бессовестно счастливыми, зная, что они рядом и любимы друг другом!