Продается недостроенный индивидуальный дом..., стр. 63
— Ты побледнела. Нет, у нас не может быть пути назад.
— Удивительно это жалкое женское сердце! Все эти дни меня мучит такой страх перед будущим, что я порой сама готова все сломать, все... Но когда ты таким голосом сказал сейчас, что придется отказаться...
Они смотрели друг на друга, никого не замечая вокруг себя.
— Ты...— сказала Урве звенящим голосом. — Почему я не встретила тебя раньше?
— Я понимаю, тебе сейчас тяжело, гораздо тяжелее, чем мне, но можем ли мы, грешники, требовать всех благ.
— Ты прав, Яан.
Урве спешила в порт. Она зашла в институт только на минутку, чтобы просто повидать Ристну.
12
Тяжелая операция была позади. Плата за нее лежала на столе под черным пресс-папье. В расстегнутом коричневом пальто, в полинялой шляпе на затылке, человек, подвергшийся операции, сидел за столом и пустым взглядом смотрел в окно. Он видел перед собой сбросившую нежный груз, крышу; свежая краска уже успела покрыться тоненьким слоем копоти. Голодные вороны, каркая, перелетели через крышу. Где-то между новыми домами росли старые липы. Туда-то они и полетели.
Долго длившаяся операция была закончена. И оперированному не надо было платить. Платили ему. Как будто деньги это плата за перенесенную боль. Белый листок под пресс-папье коротко сообщал:
«Рейн.
Оставила тебе деньги.
Урве».
На улице каркали вороны и шумели дети. По лужам талой воды с грохотом проезжали машины. Ноги у сидящего в комнате мужчины промокли. Подошвы прохудились и пропускали воду. Но мелочи не интересовали его. Он был человеком с железным здоровьем, хоть лицо его казалось чересчур худым.
Кто переставил вещи в комнате? Часть книг забрала, конечно, она. И из ящиков письменного стола вынула все она, оставив лишь планы дома, документы на строительные материалы и разные вычисления на отдельных листочках и в тетрадках. Свою одежду она тоже взяла. И, разумеется, вещи сына. Лишь в углу, в фанерном ящике из-под масла, одиноко лежали какие-то жалкие обломки игрушек. На полу у полки — завернутые в бумагу тяжелые пакеты. Очевидно, книги, так как полки были почти пусты.
В замочную скважину вставили ключ. Ключ поворачивали долго, пока посетитель не догадался нажать на ручку. Старая чужая женщина, тихонько кряхтя, вошла в кухню, пошуршала бумажными свертками, открыла и закрыла дверцу шкафа. Затем заглянула в комнату и сказала:
— Это ты. Здравствуй.
Женщина шмыгнула носом. На улице таяло. Дул сильный весенний ветер.
Мужчина лишь вздохнул в ответ.
— Я переставила диван на прежнее место.
Это и так было видно. И молодой, с аккуратно расчесанной бородкой Иисус тоже был водворен из кухни в комнату.
— Кто помог тебе? — спросил наконец мужчина.
— Мадам Хаукас. Она навещает меня.
— Смотрит, как рушится семья.
— Чего уж смотреть... Теперь семьи то и дело рушатся. Будущие поколения, верно, уж и знать не будут, кто сестры и братья, а кто чужие.
Ведь вот до чего додумался в одиночестве старый человек.
— Если она придет, скажи, что мне ее деньги не нужны.
— Уже сказала позавчера.
Оба помолчали.
— Что она говорит — как она там чувствует себя?
— Я и не расспрашивала. Привела его показать. Мужчина как мужчина. Не знаю, что за нужда заставила ее погнаться за ним.
— Плохую дочь вырастила, мать.
Ответ задержался, но зато прозвучал достаточно жестко:
— Тебе не терпелось, не мог подождать, пока закончу растить. Поначалу она во всем слушалась тебя.
Теща была права. Напрасно он сказал ей так. Ее вины в том, что случилось, нет.
На улице перед домом остановилась машина, и вскоре на лестнице послышались шаги.
Мать ушла на кухню.
Как радостно звучал голос дочери, когда она здоровалась с матерью, а мальчишка, бесенок, казалось, воспринимал все как занятное приключение. Теперь он мог раскатывать на машине. Трудно ли купить такого малыша.
Голоса на кухне звучали приглушенно.
— Что он здесь делает? — шепотом спросила Урве.
Рейн не расслышал ответа. Ого, черт, вот тебе и на! Уже нельзя заходить в квартиру, где он прописан!
В следующее мгновение комнату потряс радостный вопль:
— Папа! Папа!
Маленькие холодные руки обхватили шею, острые коленки лезли по его бедрам вверх.
— Ахто, ты испачкаешь отцу пальто. Посмотри, какие у тебя ноги!
Но малыш не обратил на это никакого внимания, потому что у него было множество вопросов к отцу и тот должен был быстро ответить на них. Да, отец уезжал и скоро опять уедет. Куда? Далеко-далеко. Надолго? О, очень надолго. Но почему? Вырастет — тогда узнает, почему иной раз отцы или матери уезжают надолго...
— Здравствуйте!
Это сказал мужчина в синем пальто.
— Эти, да? — спросил он, беря пакеты.
— Одну минуту! — хотела было остановить его Урве.
— Я отнесу вниз и подожду в такси.
— Хорошо, я скоро приду.
Мужчина с пакетами ушел, и Ахто прыгнул с колен отца на пол. В эту минуту поездка на машине интересовала его больше, чем отец, уезжающий далеко и надолго. Далеко и надолго. Эти понятия были пока еще недоступны ему.
— Ахто, погоди, пойдем вместе, — сказала мать.
— Отец тоже пойдет с нами?
— Нет, отец не может.
Так вот, значит, какова привязанность ребенка! Наполни его жизнь маленькими приключениями — и он забудет всe. По его мнению, они могли все вчетвером пуститься в эти приключения.
— Он часто спрашивает о тебе, — тихо сказала Урве. — Это ужасно, но через все надо пройти. Сейчас уже нет пути назад.
— Зачем ты оставила мне деньги?
— Видишь ли, Рейн, я... Мысль строить пришла все-таки мне...
— Тебе?
— Помнишь, когда я перешла в редакцию... Я считаю, что должна до конца помогать тебе, как и обещала.
— Дура.
О, как иной раз легко становится, когда тебе скажут вот так.
— Ну и жизнь у нас, — низким голосом продолжал муж, пока малыш болтал на кухне с бабушкой. — Раньше платили те, кого оперировали, а теперь платят им.
— Я не понимаю.
— Ты отняла у меня полжизни, а теперь являешься со своими рублями. Думаешь облегчить этим свою душу. Ты же знаешь, какое зло причинила мне.
За то время, пока Урве искала в сумочке носовой платок, она сумела взять себя в руки.
— Ты прав, Рейн. Я страшная эгоистка. Я не могла иначе.
— Как будто мне нужно, чтобы ты поступала иначе.
— Ну вот видишь. Наша жизнь состояла бы из вечных ссор.
— Поглядим, что получится из вашей жизни.
Урве внимательно взглянула на мужа.
— Мы живем хорошо.
— Забирай свои деньги. И не вздумай больше совать нос туда, куда не следует. Я сам справлюсь с домом. Твою долю я выплачу тебе.
— Этого ты не сделаешь.
— Сделаю. Увидишь.
— Не смей. Я не хочу.
— Твоя доля — семь тысяч семьсот. Работала ты мало. С работой, скажем, — восемь тысяч. Эту сумму я тебе и выплачу.
— Я не возьму.
— Вот видишь, мы снова ссоримся. И из-за чего!
Рейн взял записку, приложенную к деньгам, поджег ее и прикурил от огня сигарету. Затем схватил со стола пачку «Примы» и протянул Урве.
— Извини, забыл.
Урве взяла сигарету и прикурила от синего пламени догорающей бумаги.
— Ты гордый парень, — сказала она с горькой усмешкой.
— Это все, что у меня осталось, — ответил Рейн. — Ах, да, когда ты думаешь подать на развод?
— Я еще не знаю, — оживилась Урве. Развод был для нее очень важен, гораздо важнее, чем она представляла себе вначале. Люди старшего поколения подчас очень строги к соблюдению формы и упорно отстаивают точку зрения, будто бумаги имеют особый вес. По тому, какой оборот принял разговор, можно было заключить, что Рейн больше не противится разводу.
Рейн что-то поискал в ящике своего стола. Но не вынул сразу. Держа руки в ящике, он глухо пробормотал:
— Я думаю, они никому из нас не нужны. — Рейн положил на стол небольшую пачку писем — часть в конвертах, часть — без. Иные пожелтели и порвались — солдат долго носил их в своем заплечном мешке. Больше, чем эти письма, ранила душу Урве тоненькая веревка, перевязывавшая этот пакет. Урве не знала, что муж так бережно хранит ее письма. Она не смогла сдержать нахлынувших слез.