Продается недостроенный индивидуальный дом..., стр. 24

Рейн вдруг почувствовал, что ему лучше уйти. Как глупо! Ли Неерут — подруга Лийви. Легкомысленное прошлое мстит, не выбирая ни места, ни времени: в один прекрасный день появляется перед тобой и, улыбаясь, говорит: «Не делайте такого серьезного лица, донжуан, мы прекрасно знаем, что вы собой представляете ».

— Вы теперь в гражданском, но я вас сразу узнала.

Конечно, почему бы ей и не узнать падкого до развлечений солдата, который расхаживает теперь в гражданском. Ну и страна эта Эстония. Так мала, что чихнет на одном ее краю человек — а на другом родственники уже знают об этом.

— Лийви рассказывала мне о вас столько хорошего. Урве, разумеется, тоже. Я все думала — тот ли это солдат Лейзик, который так мило играл на гитаре и пел на вечеринке у Эрамаа? Гляжу — тот самый!

Тот самый? Нет, не тот. В ту пору он страдал какой-то идиотской болезнью: ему хотелось нравиться. Окажись здесь сегодня еще и Вийве из Куресааре — мило бы он выглядел! Вийве... Забыл фамилию, ну, та, что писала в Курляндию на бледно-голубых листочках. Урве, Урве, твой муж пошляк. Ты думала, он серьезный и глубокий человек, а он никогда им и не был. Разумеется, повезло, что эта женщина, рядом с ним, не стала Ли Лейзик.

От таких мыслей лоб у Рейна покрылся испариной.

— Вы внезапно стали таким серьезным, — улыбнулась соседка. — Почему? Я же не буду рассказывать вашей дорогой Урве. Да я и не помню, что было в тот вечер. — Последнюю фразу следовало понять так: забудем все оба.

— В самом деле, чего уж там... Старая история. — Рейн попытался рассмеяться и вдруг почувствовал, что не хочет больше ни вина, ни закуски. Сигарету! Только сигарету!

Но вот наконец-то гости зашевелились, стали пересаживаться, выходить из-за стола.

Подошла Лийви и, хитро улыбаясь, сказала подруге, что не может равнодушно смотреть, как та соблазняет ее зятя, рассказывая ему без конца всякие интересные истории. Поэтому она решила ненадолго похитить Рейна.

Лучшей возможности исчезнуть трудно было и ожидать. Но где же Урве? За столом ее нет.

Урве сидела на маленькой железной кровати.

Двое мужчин с веселым смехом ворвались в комнату, но Лийви вытолкала их, сказав, что им надо поговорить о важных делах, касающихся только родственников. Урве добавила:

— О наследстве.

Живая и находчивая Лийви сразу же ухватилась за эту мысль:

— Вот именно, Рейн. О наследстве. Ты слышал, что говорили сегодня о покойнике? Золото, а не человек. Благодарим покорно. О покойниках плохо не говорят, мы и не будем... вообще говорить о нем. Поговорим о доме. Как ты думаешь, кто мы? Рабы. Этот дом, и этот яблоневый сад, и эти грядки — ведь в них вся наша жизнь. Вы ходите в театры, покупаете книги, живете по-человечески, растете. А мы... — Почувствовав комок в горле, Лийви отвернулась. Из-за перегородки несся пьяный гул. — Ну, да ладно, хватит жаловаться. Сами виноваты. Нам с Мартом надо было с самого начала жить отдельно. Бог мой, в то время в Таллине можно было получить любую квартиру, но мы сглупили. Поселились здесь и теперь — рабы собственного дома. И вдруг — что я слышу? Ты, разумный человек, начинаешь думать о каком-то индивидуальном строительстве. Молчи и слушай, что тебе говорят умные люди...

— Милая Лийви, — Рейн рассмеялся открыто и звонко — так вот, оказывается, в чем дело! — Милая Лийви, не всe же строители одной породы с Айгсааром.

— Ты не такой. Сейчас не такой. Но кто поручится, что ты не станешь таким!

Урве тихо сказала:

— Только знай, я с тобой тогда жить не стану.

Рейну не оставалось ничего иного, как прикрыть рукой смеющиеся глаза и попросить о снисхождении.

— Я не шучу, — серьезно сказала Урве. — Навсегда откажись от этой мысли. Обещаешь?

Не так уж трудно отказаться от мыслей, еще не успевших укорениться. Он не возьмется за дело, если почувствует, что не справится, и он не своевольный ребенок, который делает то, что ему запрещают. Когда-то давно, очень давно, — он не мог помнить этого, помнила только мать, — курчавый мальчуган, стоило кому-нибудь позвать его, обязательно шел в другую сторону, но если ему говорили: «Уходи!» — упрямо останавливался. Соседи рассуждали: «О, из этого мальчишки вырастет своенравный парень». Но соседи ошиблись. Он не стал своенравным.

Будь Рейн своенравным, едва ли бы он с такой нежностью в голосе сказал жене, когда они вечером вернулись домой:

— Напрасно ты меня предостерегала, Урри!

Урве — она как раз заканчивала вечерний туалет — уже успела позабыть их недавний разговор.

— О чем ты?

— О доме, который мы не будем строить. Потому что нашей зарплаты на это не хватит.

— А если б хватило? — спросила жена, пряча в ящик стола баночку с кремом.

— Если б хватило и я бы наверняка знал, что мы не получим квартиры, начали бы сами строить квартиру. — Рейн поднял длинный указательный палец. — Да, да, именно квартиру. Покойный Айгсаар построил себе дом. А мы построим квартиру. Это совсем другое дело.

Только сейчас Урве задвинула ящик и села рядом с мужем на край кровати.

— Если б, если б! Но мы-то здесь!

Она нежно провела по пушистым волосам мужа. Это должно было означать, что разговор окончен. Но Рейн еще не сказал главного. Он взял руки жены в свои и крепко сжал их.

— Я сжег как-то дом. Помнишь, я писал тебе об этом из больницы?

— Конечно, помню. Я храню все твои письма.

— В таком случае знай: мои взгляды на жизнь складываются не только под влиянием книг. Я воевал, а взгляды, которые формируются на войне, устойчивее. Вот это я и хотел сказать тебе.

Урве погладила голую руку мужа. Рука была покрыта гусиной кожицей, хотя в маленькой комнатке было, пожалуй, даже чересчур жарко.

8

Когда фотокорреспондент Луйга зашел в полдень в секретариат показать новые фотоснимки, первое, что он увидел там, был вчерашний номер газеты. Разметка была уже сделана, и женщина, технический секретарь, собиралась нести газету в бухгалтерию. От обиды Луйга не мог выговорить ни слова. Сто сорок рублей за фотографию девушки с хлопчатобумажной фабрики! За одну только подпись надо было заплатить столько. В обязанности фотографа вообще не входит давать расширенную подпись. Если он написал так пространно, значит... Неужели редактор Таатер действительно не знает, в каком затруднительном положении находится сейчас фотокорреспондент? Дочери становятся барышнями, вырастают из платьев, у сына, фанатика спорта, тоже замашки, как у взрослого, а у самого Луйги больные ноги, ему надо в санаторий. Жена зарабатывает сущие пустяки на своей ювелирной фабрике. А редактор... Его это не касается. Редактор — человек высокооплачиваемый, к тому же он пишет передовые. Обидно! Товарищ Таатер, видимо, считает, что очень просто найти молоденькую девушку, которая окончила вечернюю школу, перешла из конторы на производство, за несколько месяцев овладела ткацким делом и работает теперь на шести станках, вровень с лучшими ткачихами цеха. Да и к тому же какое красивое, милое лицо! Любой журнал взял бы эту фотографию для обложки. Нет, впредь надо быть умнее.

Из принесенных им фотографий в секретариате отобрали часть (это еще не значит, что все они попадут в газету), а остальные старый фотограф, тяжело ступая по лестнице, понес наверх. В прошлом году фотолабораторию перевели на последний этаж. Словно в насмешку.

На сегодня довольно. Сейчас он доберется до своей каморки, наденет хотя и старое, но из добротного английского сукна пальто, поглубже надвинет шляпу и отправится домой отдыхать. Пусть до конца рабочего дня сидит тот, кого товарищ Таатер ценит больше, чем фоторепортера.

Человек предполагает, а судьба располагает. На площадке его ждали люди. Заведующий промышленным отделом Оявеэр, заведующий отделом культуры Эсси и хорошенькая девушка — та самая, которая перешла из конторы на производство... Красивое лицо не улыбалось, оно было серьезным, даже сердитым. В чем дело?

В чем дело? Как появилась эта цифра — сто пятьдесят процентов? Она же ясно сказала, когда они беседовали, — сто пять!