Ржаной хлеб, стр. 9
Зина была дома. Когда Таня со своими вещами вошла в небольшую комнату Черниковых, хозяйка, в коротеньком безрукавном халатике с открытой грудью, сидела на старом диване и что-то колдовала с платьем. В правом углу комнаты стояла неприбранная койка, постель на ней была так раскидана, словно на ней боролись. Полы в комнате не подметены, бесцветные занавески на окнах давно уж не были в стиральной машине…
Увидев подругу, Зина через голову швырнула платье, подбежала к Тане и хлопнула руками по бедрам.
— Чао, Танюша! Ты бы еще рояль примостила на спину! Откуда это с таким добром? — радовалась Зина, освобождая Танины руки от вещей.
— Шумбрачи, Зинок! — Таня обняла и поцеловала подругу. — Приехала на пленум райкома. А покупки — для своего пионерского лагеря. Ты уж прости, Зинок, немного потесню вас — нести в гостиницу очень уж далеко.
— Ты что говоришь, Танюша! И думать не смей! За целый век один раз приехала да и то просит прощения! — тараторила Зина, складывая в углу Танину поклажу.
Гостья все стояла у порога, прикидывая, куда бы пройти и где присесть. Зина заметила, проворно подхватила с пола свое платье, сунула под подушку, накрыла койку тоненьким одеяльцем, поправила на диване свисающий коврик и плюхнулась на него сама.
— Иди, садись, Танюша, мое золотко, вот сюда, рядышком. — Зина ладошкой похлопала по дивану. — Садись и рассказывай, как живешь. — И, опережая, сама торопилась выложить все свое: — Ты прости, мое золотко, у меня сегодня не очень урядно в комнате. Дай, думаю, хоть один выходной ничего не буду делать! Сама знаешь, какие бабьи дела: койку убирай, а потом стели, полы подметай и мой, пыль вытирай, стирай-полоскай, жрать готовь-подавай. Тьфу, надоело все это! Душу успокаиваю только тогда, когда сажусь писать…
— Кому ж посылаешь письма-то, если не секрет? — улыбалась Таня.
— Чао, какие письма! Я и не помню, когда и кому писала письма. Стихи, стихи, Танюша, стала писать!
Таня недоверчиво посмотрела на подругу, Зина не дала ей и рот открыть:
— Помнишь, когда учились в школе? Помнишь, был у нас учителем эрзянской литературы поэт? Погоди-ка, как уж фамилия ему была? Да вот на кончике языка вертится, а припомнить не могу… Потом он в Саранск жить уехал. Там, ха-ха-ха, говорят, и жену свою бросил. Женился на молоденькой да красивенькой…
— А-а-а, Питерькайкин Абрам Арсеньевич? Как же, помню.
— Да, да. Питерькайкин, самый он! Поди, не забыла, как он на уроках читал нам свои стихи? И нас писать учил. Всякие там ямбы, дактили, рифмы! В голове ничего не осталось, а писать почему-то начала! По-моему, будто неплохо получается. Мой рыжий похвалил, заставил даже три стихотворения послать в Саранск, в редакцию журнала. А оттуда, понимаешь, отписали: «Не пойдут, в стихах нет поэтических фактов». И разберись, какие им еще факты нужны! Вот послушай-ка…
Зина соскочила с дивана, выдернула из-за зеркала на стене листок, положила на грудь правую руку.
Зина вдруг всхлипнула. Таня испуганно встала, но Зина засмеялась, усадила ее обратно на диван:
— Погоди, погоди, Танюша, это я от чувств! Ты только послушай, что будет дальше! Слушай, а то придет мой рыжий, помешает. Он всегда не в ту минуту приходит.
4
Захар Черников в это самое время поджидал в своей комнате Дома культуры закадычного дружка-баяниста Георгия. Они только что закончили репетицию — к уборке готовилась новая концертная программа, и тот куда-то сразу отлучился. Когда же наконец Геогрий заявился, — длинноногий, такой же косматый, только черноволосый, — Захар подмигнул:
— Знаешь, что, Горка. Сегодняшний вечер может быть поинтересней, чем наш концерт.
— Не уловил.
— Ко мне в гости из села приехала Зинкина подружка. Не девка, а зверь!
— Зверь? Чего же хорошего, если зверь?
— Понимай в переносном смысле, лопух! Красатулька — натуральная белая роза! Взглянешь на нее — губки оближешь. Словно артистка Ларионова в молодые годы.
— Ну и что же?
— Понимать надо гоже, вот и что же! Сейчас пойдем ко мне. Получку еще не просадил? На вот тебе пять листиков, пять сам добавь. И сейчас же пыли в магазин, пока еще семь не стукнуло. Потом купи буханку хлеба — Зинка наказывала. Уловил?
Вот это Георгий, явно успевший уже где-то выпить, уловил мгновенно!
Вскоре, довольно посапывая, он вынимал из кармана бутылки и свертки. Захар, ознакомившись с наклейками, похвалил.
— Молодец, вошел в свою роль!
В закрытую на крючок дверь кто-то постучал, Захар, инстинктивно загородив собой бутылки, сердито крикнул:
— Нет меня! Рабочий день закончен!
По ту сторону двери слышались насмешливые девичьи голоса, хихиканье; Георгий снова, бдительно рассовывая бутылки по карманам, ворчал:
— Шляются тут всякие, людям мешают.
— Ты погоди, все не убирай, — остановил Захар. — Вот эту, легонькую, приласкаем здесь. Для общего тонуса и чтоб язык не присох.
Быстро, сноровисто они прикончили бутылку красненького, сжевали по конфетке.
— Вот эта бандура ее, Танюхина, — подав Георгию сверток с комбайновыми ножами, объяснил Захар. — На, сам их неси, так лучше будет. При знакомстве. Да знай, как вести себя, уши не вешай — повежливей будь. И побольше крути всякого. Деревенские девки таких любят. Бери пример с меня. Я Зинке, когда кружил ей голову, такие кудри-завитушки заливал, сам удивлялся! А Зинка так в них запуталась, что и сейчас ходит, словно стреноженная!
— Не учи ученого, — хмыкнул Георгий, выходя вслед за дружком.
Углядев за спиной мужа баяниста, Зинка завизжала:
— Ва-ай! Разве не видишь, длинноногая цапля, я почти полуголая. — Она выхватила из-под подушки помятое платье, спряталась за шифоньером.
— Зинка, не бери больно высокие ноты! — остерег Захар.
— Я ничего, да вы вот — как снег на голову! — отозвалась из-за укрытия Зина. — Хоть бы постучали.
— Ну хватит, хватит! Ты не зеркало, чтобы глядеться в тебя. И почему до сих пор на столе ничего нет, гостью не угощаешь?
— Не угощаешь!.. — передразнила, выйдя из-за шифоньера, Зина. — Ты сперва спросил бы, а есть ли у меня чем угощать? Шляешься где-то, словно рыжий бобик, и хлеба не купил.
— Приветик — шляешься! На работе горим, но про хлеб не забыли. — Захар взглянул на притихшего Георгия — тот ошеломленно смотрел на Таню, — скомандовал: — Горка, давай проходи сюда! Что ты у порога стоишь, словно бог Саваоф, а не Георгий Победоносец! Знакомься. Это — Таня, Таня Ландышева, хороший наш друг, вожак колхозной комсомолии. А это, Таня, мой друг Георгий. Проще — Горка, баянист нашего Дома культуры. Такой баянист, каких нет на нашем континенте — классицизм! Гордость художественного коллектива! И безногого заставит плясать, а безголосого — петь, как однажды сказал наш фольклорист Ануфрий Лукич. А эта ведьмовка, — Захар указал на жену, — и без характеристики тебе известна. Наверно, и тебя ни разу без билета в кино не пустила. Но, но, Зинок, не бросайся на меня, словно ласка. Разве не понимаешь шуток? Ты же у меня — Парнас! Накрывай на стол. Мы тут кроме хлеба насущного кое-что еще прихватили. По случаю, приезда Танюши.
Ни сам Захар, как поняла Таня, ни тем более прислушивающиеся к нему Георгий и Зина толком не знали, кто такой Саваоф, что значит — Парнас и классицизм, — Таня только посмеивалась про себя.
Стол быстро накрыли. Захар сел рядом с женой, напротив них — Георгий с Таней.
— Как говаривал один древне-эпический мудрец… — начал, наполнив рюмки, Захар.