Ржаной хлеб, стр. 36

Под запал Сурайкин выпалил и такое мелкое, раздутым самолюбием продиктованное, о чем бы ему, коммунисту, руководителю крупного хозяйства, и в мыслях бы стыдно допустить было. Поняла это Радичева, поняли члены бюро, понял покачавший головой Килейкин. В кабинете парткома на какую-то минуту установилась тишина, и в тишине этой недвусмысленно, осуждающе раздался звучный кряк Кузьмы Кузьмича. «Эх, зря, зря!» — посочувствовал и осудил своего приятеля Директор.

— Не ожидал я от тебя услышать такое, товарищ Сурайкин! — нарушив тишину, по-прежнему стоя, с подчеркнутым сожалением продолжил Килейкин. — Я за славой не гонюсь и на выпад этот внимания не обращаю. А спросить тебя, товарищ Сурайкин, спрошу. Если ты так смотришь на нашу организацию, зачем же нужно было заключать договор с МСО? Строили бы сами. Если товарищи не знают, могу сказать: кроме вашего комплекса, при наших ограниченных возможностях мы ведем стройки еще в трех хозяйствах. Взяли бы, говорю, и строили сами!

— И построил бы, — чуть поостыв, угрюмо отозвался Сурайкин. — Если имел бы в своем распоряжении специалистов, технику и людей. Мы колхоз, а не строительная организация.

— Тогда зачем же городить: «Килейкин! Килейкин! В рай на чужой спине!» — очень похоже передразнил Килейкин. — Было бы у меня в достаточном количестве рабочих и автомашин — и разговаривать бы не стал. Не собирать же мне рабочих на большой дороге?

Внятный противоречивый шумок в кабинете перекрыл Директор.

— Это что здесь происходит? — густо крякнув, спросил он. — Зачем нас сюда собрали? Послушать, как пререкаются Иван Федорович и Потап Сидорович? Вера Петровна, ты здесь секретарь или кто?

Радичева поднялась, постукивая концом карандаша о графин.

— Тише, тише, товарищи! Мы, Кузьма Кузьмич, действительно собрались не для того, чтобы слушать перебранку. Кто хочет высказаться по существу?

Она пыталась выправить обстановку, но какой-то момент был упущен, проследила она его. Килейкин поднялся снова и заговорил почти заносчивым тоном:

— Про что меня спрашивали, я ответил. Шел я сюда к вам — думал, для пользы. А вместо этого меня же обвиняют. Даже оскорбляют — дескать, Килейкин за славой гонится. Так вот, товарищи! Ваше партбюро — это еще не бюро райкома. Да и ты, Потап Сидорович, не первый секретарь райкома партии. Делать мне здесь у вас нечего. Будьте здоровы.

При общем молчании Килейкин вышел, Радичева прижала руки к полыхнувшим щекам. Первым отреагировал Кузьма Кузьмич, — он шумно вздохнул и тихонько, будто самому себе, сказал:

— Вот и все. Как говорится, при неправильной тактике и атака захлебнулась.

«Прав Директор, прав! — растерянно, торопливо думала Радичева, — вопрос на бюро вынесен неподготовленным, не продуман, поэтому и неудача такая…»

6

— Дядя Миша, беда! — запыхавшись, выпалила подбежавшая девушка в длинном белом халате и накинутом поверх него коротком ватнике.

— Какая еще беда?

— Борька вырвался из клетки! Носится словно бешеный. Да еще это… две свиноматки… Одна уже опоросилась…

— Сколько поросят? — деловито, дав девушке отдышаться, спросил Назимкин.

— Двадцать! И вторая вот-вот опоросится, — докладывала молодая свинарка, вытирая рукавом лицо.

Вырвался Борька — самый большой и сильный боров на ферме, это обеспокоило Назимкина. Он как можно беспечнее пошутил:

— А вы уж и растерялись, что вырвался? Радуйтесь, что двадцать поросят получили. Никогда еще у нас такого не было.

— Радость радостью, да вот как их кормить?

— Кормить? Сами поедят, мать их накормит.

— Чем? У матери всего-то только двенадцать сосков. Сама их пересчитывала, когда еще без поросят она была. — Девушка работала свинаркой недавно, после окончания десятилетки, многое, о чем ей приходилось сейчас говорить, да еще мужчине, стесняло ее, это чувствовалось даже по ее голосу. — Надо же кормить и остальных… А если и вторая?.. Боязно.

Первый опорос приподнял настроение главного зоотехника. Только подумать — двадцать поросят от одной матки! Это же рекорд, если поиметь в виду, что все прошлые годы свиноматки приносили у них пять-шесть поросят, не больше. Даже пускай не все такими рекордистками окажутся, десять — двенадцать — и то здорово. Перестали бы в районе за малый приплод критиковать! Думал Назимкин об одном, а молодую свинарку спросил о другом:

— Ветеринар на месте?

— Где на месте? И духу его там нет, поэтому за вами и побежала.

— А где он?

— Да я разве знаю!

— Кто ж сейчас с поросятами? — затревожился, прибавив шаг, Назимкин.

— Зина и еще двое… Зина и послала меня. Иди, говорит, хоть из-под земли вытащи!

— Раз Зина там, тогда ничего.

Здоровенный, как лось, боров Борька действительно носился вдоль клеток, утробно рычал, норовя переломать загородки и ворваться к свиноматкам.

От привычно строгого окрика Борька, подняв насаженную на мощный заплывший загривок голову, остановился; Назимкин почесал ему за ухом, почесал лопатку, и тот, успокоенно хрюкнув, пошел за ним сам на свое место.

Пока Назимкин утихомиривал Борьку, опоросилась и вторая свиноматка, возле нее находился ветеринар, средних лет мужчина. Увидев его, Михаил смягчился, опустился на корточки перед копошащейся кучей поросят:

— Сколько?

— Первая двадцать, а эта — двадцать два!

От ветеринара исходил острый запах сивухи, Михаил, не повышая голоса, осведомился:

— Успел уже! И по какой такой причине?

— А это что, не причина? — хмыкнув, ветеринар показал на поросят.

— Не ври, тебя здесь не было, когда опоросилась первая. С кем нахлестался?

Ветеринар обиделся.

— Вон с их отцом, Борькой!

— Так вот, — все так же не повышая голоса, предупредил Назимкин. — Заруби на носу: если пропадет хоть один поросенок — отстраню от работы. Где Зина Семайкина?

— Там, — обиженно сопевший ветеринар неопределенно махнул рукой в конец фермы.

Зину Михаил нашел в подсобке и невольно заулыбался. Она сидела на низкой скамейке, чуть не на полу, в подоле белого перемазанного халата копошилось несколько поросят, держа в каждой руке по две четвертинки с резиновыми сосками, она поила их молоком.

— Ты что это делаешь, Зина? — удивился Михаил.

— Не то кормлю, не то пою, — Зина засмеялась. — Им сейчас и то и это очень надо. Смотрю, двенадцать штук, словно пчелки к цветкам, впились в соски. А этим не хватает.

— Когда ж ты все это приготовить успела?

— Чао, друг любезный! — снова засмеялась Зина. — Я ведь все-таки женщина, понимаю, что к чему. А они такие же ребятенки, хотя и свинячьи. Четвертинки дома нашла. Соски у Дарьи в магазине купила, молоко у нас тут завсегда есть. — Отвечая, она следила, как ведут себя ее питомцы, ворковала-приговаривала: — Ах ты, золотко мое, уже набузовался? Тогда вот полежи у моей ноги, здесь потеплее. Пускай твой братик или сестренка пососет. Вот этот белобрысенький, не разберешь вас пока!

Назимкин смотрел на Зину и радовался: ведь чудо человек! Сколько в ней женского тепла, сердечной красоты, и какой же подонок этот Черников, ничего в ней не разглядевший!

Прибегавшая за Назимкиным молоденькая свинарка принесла в кошелке еще несколько поросят, из-под второй матки, этих, накормленных, унесла к мамаше, под теплый бок. Зина начала кормить вторую партию, спросила:

— Ветеринар пришел? Страсть как Борька нас перепугал!

— Борька на месте, ветеринар явился. И косой уже.

— А ты иди, Миша, не беспокойся. Я его похмелье развею! Не посмотрю, что он постарше меня и ветеринар. Иди, иди. Что так смотришь? Еще сглазишь моих золотиночек! Не беспокойся, говорю, все будут в цельности.

— Да я и не беспокоюсь, раз ты здесь. — Назимкин, почему-то волнуясь, благодарно сказал: — А смотрю так, потому что любуюсь. Щедрая душа у тебя, Зина!

— Кому что, Миша. — Зина вздохнула затаенно, о чем-то своем помолчала, продолжая заботливо кормить малышей. — В городах бездетные женщины собак водят. Другие — кошек из рук не выпускают. А я вот их люблю — телят, ягнят или таких вот глупеньких. Поэтому и попросилась сюда…