Ржаной хлеб, стр. 15

Вера Петровна видела, понимала — не по нутру Сурайкину такой прямой вопрос. Она бы не удивилась, если б он опять сейчас сгрубил, сорвался, но Потап Сидорович после долгой паузы тихо промолвил:

— Жизнь так меня обкатала, Вера Петровна. Жизнь…

Нелегко, наверное, дался ему ответ, пользуясь его редким настроем, Вера Петровна немедленно возразила:

— Как это — жизнь? Наша жизнь вроде бы, наоборот, облагораживает человека. И сердце его, и характер, и поступки…

— Да не вся жизнь, понимаю. Не ответишь на это одним словом, Вера Петровна. Скажу для примера: в семье вон я запутался. С сыном, с Тишей, дороги пошли врозь, — Потап Сидорович вздохнул.

— Слышала я немного о неурядицах между вами, — кивнула Радичева. — Но ведь, Потап Сидорович, славный парень ваш Тиша! Вот бы радоваться: не пьет, не курит, работник, говорят, безотказный. А если пошел своей дорогой — тоже правильно. Каждый и должен своей дорогой идти. Тем паче, что дорога его — не с горы в болото. Да что там — молодец он, ваш Тиша!

— Без высшего образования остался этот молодец, — пожаловался Потап Сидорович; хмель его проходил, говорил он сейчас сдержанно и рассудительно.

— Потап Сидорович, ну и что же? Кстати уж — захочет, и диплом получит. Ему не поздно.

— Теперь уж, конечно, как хочет, так пусть и поступает. Не маленький, сам уже успел стать отцом. — Потап Сидорович припомнил, что Тиша вроде бы действительно как-то обмолвился о том, что собирается учиться заочно, — он и на это внимания не обратил. И вновь — теперь уже окончательно протрезвев — почувствовал внятное, как толчок, желание немедленно увидеть сына. И, почувствовав, не затаился, как всегда:

— Мне его надо найти, сейчас же найти. Он ведь только недавно был тут. Ушел с Директором.

Подивившись, Радичева догадалась: «Видимо, повздорили с сыном, наговорил ему лишнего, тот и ушел из дома».

Слова Потапа Сидоровича еще в большей мере — в самое сердце — поразили Олду. До сих пор молча слушавшая разговор между мужем и Верой Петровной, она возбужденно вскочила.

— Ий-а, когда приходил? Почему молчал?

— Когда ты в погреб ушла, тогда и заходил, — признался Потап Сидорович.

— А я пришла, почему молчал? — наступала жена.

Потап Сидорович развел руками, — виноват, дескать.

— Что молчишь? Где теперь Тиша? Куда его увел Кузьмич? — Олда чувствовала себя глубоко оскорбленной. — Почему ты не удержал?

— Так уж случилось… Обиделся на меня…

— За что обиделся? Опять выгнал? Если не переменишь свой иродовый характер, уеду к Тише жить! Оставайся один, если тебе тесно с нами! — Олда накинула на голову платок и выбежала из дома, возмущенно хлопнув дверью.

В избе воцарилась такая тишина, что Вере Петровне стало не по себе; она в растерянности думала, как ей быть: и уйти нехорошо, и оставаться неудобно. Как неловко, тягостно видеть ей и Сурайкина, опять сокрушенно склонившего над столом седую голову.

— Видите, что натворили, Потап Сидорович? — как можно мягче спросила она. — Теперь что, идите и вы.

— А-а! — безнадежно махнул рукой Сурайкин. — Мне сейчас там и делать-то нечего. Если Олда там. Он же и приходил-то к ней, а не ко мне.

Голос Потапа Сидоровича жалко дрогнул.

4

Олда торопливо шла, почти бежала по улице. Навстречу попадались люди, снимали фуражки, либо кивком головы здоровались, с удивлением смотрели ей вслед: куда это так спешит жена председателя? Что с ней стряслось?

От дома Сурайкиных до Кузьмы Кузьмича далековато, около двух километров. Олда шла так быстро, что вскоре устала. Она сняла с головы платок, дышала отрывисто, но шаг не убавила, поочередно оказываясь то в полосе света от уличных фонарей, то будто окунаясь в загустевшую вечернюю темень.

У дома Демьяновых она едва перевела дух и, хватая пересохшими губами воздух, постучала в дверь — казалось, не она сама стучит, а сердце ее стучит. И уже тревожилась: не ушел ли Тиша в такую темень один в совхоз? Хотя и не так уж далеко, однако — поля, лес надо пройти, речку, не случилось бы чего по дороге!..

За дощатыми дверьми сенок, в темноте, раздался голос Кузьмы Кузьмича:

— Как учил наш старшина, в разведке прежде всего надо спросить пароль.

— Хватит тебе, Кузьма, с твоими паролями! — сердито и нетерпеливо сказала Олда. — Тиша у вас?

Сердце ее сразу успокоилось, когда в ответ услышала:

— Военный совет в полном сборе. Заходите, товарищ генерал!

У Демьяновых, кроме Тиши, оказалась и Таня Ландышева; сидя на диване и не обращая внимания на включенный телевизор, они оживленно разговаривали.

Попала сюда Таня, можно сказать, не собираясь: увидела идущего с Кузьмой Кузьмичом Тишу, бросилась к нему.

— Вай, мамоньки, кого я вижу, Тишок, ты откуда это взялся? Вот уж не ожидала тебя здесь в такое время встретить! Дай-ка хоть взгляну на твою мордашку! — Она по-дружески обняла Тишу. — Шумбрачи! Откуда это вы, куда? А я вот хожу по селу и никого не встречаю — ни в правлении никого нет, ни в клубе, ни Потапа Сидоровича и ни вас, товарищ Директор! Ну, хоть шаром покати! Словно всех с квасом съели!.. А у меня радость!

«Уж не хлебнула ли где эта птаха, больно язык у ней нынче словно на подшипниках!».. — насмешливо подумал Директор. «Никогда такой не видел», — отметил про себя и Тиша.

— Что за радость, поделись с нами, — немедленно полюбопытствовал Кузьма Кузьмич.

Таня весело рассмеялась.

— Одну радость, товарищ Директор, я сама привезла — из Атямара. И никто теперь ее не подменит на вашем складе: у себя дома держу. Знаете, какие острые ножи привезла для своего комбайна? Увидите на уборке! А вторая радость… — Таня сделала вид, что она проговорилась, испуганно прикрыла рот ладошкой. — Э-э-э, нет! Про это вам ни словечка не скажу!..

Перешучиваясь, они незаметно дошли до «директорского» дома — ничем он, конечно, от соседних не отличался. Кузьма Кузьмич зазвал попить чайку и Таню. Он знал, что она и Тиша — школьные друзья, выросли оба на его глазах, и, бездетный старик, кажется, одинаково и любил их.

Усадив их в горнице на диван и включив телевизор, Кузьма Кузьмич отправился на кухню ставить самовар и помогать жене готовить ужин — хлопотали старики с удовольствием.

Когда Таня и Тиша остались одни, девушка выложила и свою вторую главную радость: от Феди Килейкина пришло первое письмо.

— С самой границы, Тишенька! — Таня прыснула: — А уж глупенький, Тишок, ты только послушай, что он пишет. Сейчас я тебе одно местечко прочитаю, — Таня вынула из нагрудного кармашка куртки письмо, пробежала по нему взглядом: — Вай, вай, вот оно! «Вокруг тебя, Танюша, теперь, наверно, как вокруг цветка крутятся и вертятся, словно пчелы, наши парни-альгачи. Смотри, приеду — все узнаю!..» — Таня, розовея, засмеялась, глаза ее сияли. — Ну, что скажешь, не глупенький?

— Да ведь его понять можно, — объяснил Тиша, сдержанно усмехаясь и стараясь, чтобы Таня не заметила его огорченного вида: в мыслях он, конечно, по-прежнему был дома, откуда отец его, по существу, выгнал и куда его, наперекор всему, тянуло. — Я по себе, Танюш, знаю, тоже служил: вдали чего только не надумаешь. Зря он, конечно, о тебе беспокоится. Так ему и отпиши. От меня привет не забудь передать.

— Обязательно, Тиша!..

Хозяева и их молодые гости ужинали, когда в дверь громко постучали.

Жена Кузьмича, тихая, славная старушка, вскочила, Кузьма Кузьмич придержал ее:

— Сиди, непоседа, сам открою.

Добродушно бормоча что-то о своем старшине, он щелкнул щеколдой и вернулся в горницу с Олдой Сурайкиной.

— Тишенька! — всплеснула Олда руками, никого, вероятно, кроме сына, не разглядев за столом.

Тиша бросился к матери, прижал ее к себе одной рукой, а второй гладил ее простоволосую, рано побелевшую голову.

Хозяева начали уговаривать Олду присесть к столу, выпить чашку чая. Она, взволнованная, счастливая, наотрез отказалась:

— Нет, нет, спасибо за ласку. Мы с Тишей домой. — И веско, заведомо отвергая любые доводы-уговоры, пояснила: — Отец ждет!