Пожар Сиболы, стр. 105
Серебристо-голубой рой ворвался в дверной проем и тучей мушек устремился к ней. Элви налегла, поскользнулась, повалилась вперед.
Ближайшей аналогией, какую подобрал, отверг и снова использовал ее мозг, было падение в озеро. Холод, но не холодный. Запах, густой и тяжелый. Запах роста и распада. Она ощущала свое тело: кожу, сухожилия, изгибы кишечника. Она ощущала свои нервы, передающие в мозг ощущение своих нервов. Она разбирала себя на составные части и наблюдала за разборкой. За всеми бактериями на коже и в крови, за каждым вирусом в тканях. Женщина по имени Элви Окойе превратилась в ландшафт. В мир. Она все падала.
Клетки сменились молекулами — неисчислимыми, сложными, разнообразными. Границы исчезли, осталось только сообщество молекул, движущихся в едином танце. А потом атомы, из которых складывались молекулы, распахнули свою пустоту. И она стала дыханием. Туманом. Тонкой игрой полей и взаимодействий в вакууме, совершенном как космос. Она стала вибрацией в пустоте.
Она перекатилась на бок. Где-то болело. Болело везде, и боль ее заинтересовала. Скорее как предмет для любознательности, чем как повод для отчаяния. Она дышала. Она чувствовала, как воздух входит в горло и дальше, в сложную сеть пустот за ребрами. Чувство было странным и прекрасным. Она сохраняла его, пока не сообразила, что время существует. Что секунды проходят. А значит, базальные ядра, мозжечок и кора вернулись к работе. Ее это немножко удивило. Она открыла глаза в пустоту.
Она что-то прижимала к себе, как драгоценность. Голубую миндалину. Миллера. Только он больше не был голубым. Он стал таким же черным, как все вокруг, словно она и не открывала глаз. Она выпустила его и села. Мир молчал. Ни грохота, ни стрекотания. Ее дыхание. Гул ее крови. Чуть подождав, она достала ручной терминал и увеличила яркость экрана, чтобы использовать его вместо фонарика.
Все вокруг было завалено мертвыми артефактами Новой Терры. Замерли острые как кинжалы лапы. Огромные когти застыли в неподвижности, словно высеченные из камня. Россыпь серебристых блесток на полу отмечала места падения крошечных механизмов, миллиона погибших разом мушиных тел. В слабом свете было не различить цветов — все казалось одинаково серым.
Элви села и заставила себя оглянуться. Оно было рядом. Черное, с яркими границами. Ее пронзил почти сверхъестественный страх. Она думала — надеялась, — что оно исчезнет. Чем бы оно ни было, оно пропустило ее сквозь себя, разобрало на атомы и запросто собрало на другой стороне. Оно ее спасло, но ничто и никогда не внушало ей такого глубинного ужаса, как эта сложная тьма.
Элви отодвинулась, перебирая ноющими ногами. Встала. Заметила, что плачет, не слишком понимая над чем. От голода и страха, от облегчения, возбуждения и страха. Слишком много всего. Все хорошо.
Голос был далеким и человеческим. Голос Холдена.
— Элви! Элви? Ты здесь?
— Здесь, — крикнула она.
— Мы победили?
Она сделала вдох. И еще один.
— Да. Победили.
ИНТЕРЛЮДИЯ
СЫЩИК
Оно тянется, тянется, тянется, тянется…
Сто тринадцать раз в секунду оно тянется, чтобы доложить, что задание выполнено. Если б рапорт приняли, оно могло бы остановиться. Оно никогда не остановится. Оно не испытывает ни досады, ни страха. Оно чувствует, как сыщик движется внутри и вокруг. Сыщик превосходит граничные условия. Оно пытается убить сыщика. Безуспешно. Оно не испытывает отчаяния от неудачи, и оно тянется, тянется, тянется.
Сыщик смотрит в глаза смерти и не видит ее. Он знает, и этого достаточно. Он чувствует удовольствие и жалость, потому что они включены в матрицу. Он произносит имя: Джули. Он помнит руку женщины в своей руке.
Сыщик тянется, тянется. Он ширится, как вечный, бесконечный вдох, распространяется, заполняя все места, куда может дотянуться, куда дотянулся. Он тянется, тянется, тянется, дергается суставчатая нога, проскакивает искра, и так без конца, и сыщик это чувствует, вмещает в себя. Шрамы тянутся — другие сознания. Одни испуганы, другие погрузились в мечты, затянувшиеся на годы, кое-кто благодарен. Они поют сыщику, они обвиняют его, они молят, они визжат. У них есть сознание и нет силы — и так было всегда. Сыщик касается их, касаясь всего. Он уговаривает их не волноваться. Говорит, что он поведет этот автобус.
«Не волнуйтесь, — убеждает он, — все у нас будет хорошо».
Сыщик сдвигает шляпу на затылок и мечтает выпить пивка. Ему нравится эта женщина. Эта Элви. Он жалеет, что так мало знал ее. Думает, что хорошо было бы продолжить знакомство. Он не беспокоится. Он, с тех пор как умер, умирал миллион раз. В бездне для него не осталось тайн.
Он подключается, и сыщик становится миром. Он ощущает его повсюду. Орбитальные базы, топливные стержни в сокрушающих глубинах океана, библиотечные залы, где жили прежние, сигнальные станции высоко в горах, города под землей. Он — мир.
В конце происходит борьба. Все всегда кончается борьбой. Он не боится, и потому ничто в мире не боится тоже. «Ты как Питер Пэн, — говорит она. — Когда умирает ребенок, Питер Пэн провожает его до полпути, чтобы ему не было страшно».
«Надо же? И это — детская книжка? Все равно, это не про меня, — говорит сыщик и улыбается ей. Держит ее за руку. — Я на пол пути не остановлюсь».
Оно тянется, тянется, тянется, а потом останавливается.
ГЛАВА 55
ХЭВЛОК
Синева — вот о чем он всегда забывал. Умом, конечно, помнил. Небесная синева, как говорится, — только он проводил годы на станции или на корабле, и некоторые подробности выскальзывали из памяти. Он и не знал, что забыл, пока не наступила вот такая минута. Хэвлок оперся на трость, поднял руку козырьком к глазам и взглянул через серо-зеленые облака на широкое синее небо.
— Приятно видеть, да? — спросила женщина. Люсия, врач Первой Посадки. Жена Баси, мать Фелисии и Яцека. — Ради такого хочется остаться.
— Нет, — поправил он, — хочется оказаться уже дома.
— Если бы вы здесь жили… — сказала она.
— Ни за что, — ответил он и хихикнул.
«Росинант» сидел в грязи за его спиной, примерно там, где была площадка, когда она еще была. Теперь ничего не осталось. Научный городок, здания Первой Посадки и большую часть рудника стерло дочиста. Теперь, когда схлынула вода, о ней напоминали только промоины оврагов.
Грузовой отсек «Роси» был открыт. Мужчины и женщины тащили наружу пластиковые ящики с продовольствием и снаряжением. Складывали их на мягкую землю штабелями. Хэвлок видел распоряжавшуюся разгрузкой Наоми. Она кричала, где что лежит, направляла движение. Алекс с Басей стояли на узких мостках, построенных у борта корабля, и с ними еще один — кажется, Амос Бартон. Эти трое оценивали ущерб и соображали, что можно отремонтировать в самом примитивном и плохо оборудованном из сухих доков человечества. Правая рука лысого здоровяка пряталась в восстанавливающем лубке, и по его осанке, по движению плеч заметно было, как ему неудобно.
— Готовы? — спросила Люсия.
— Если хотите, — ответил Хэвлок. — Конечно.
Они вдвоем подошли к ближайшей пирамиде ящиков. Хэвлок достал свой ручной терминал, а Люсия — один из тех, что сбрасывали раньше. Теперь он принадлежал ей. Они принялись отмечать ящики, расписывая, какая помощь предоставлена и принята.
Он должен был умереть три недели назад. Его телу предстояло рассеяться струйкой ионизированных атомов и сложных молекул в верхних слоях атмосферы Илоса. «Израэль» должен был погибнуть еще раньше.
Когда это случилось, он находился в медотсеке, полупьяный от наркоза. Автодоктор закачивал в ему в вены пол-литра искусственной крови. Хэвлок как сейчас помнил давление ремней, притянувших его к койке, тихое тиканье манипулятора, холодок вливавшейся в жилы жидкости. Губы и язык пощипывало, но Алекс заверил, что так и должно быть. Заглянул Бася — поел и снова ушел очищать брюхо «Росинанта» от остатков креплений.