Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни, стр. 93

В то утро Елизавета Нарышкина пошла в церковь, во время службы паства озлобленно перешептывалась, когда произносились молитвы о царе. Когда же она вернулась во дворец, Бенкендорф сообщил ей:

Утром Корнилов предупредил Александру, что людям из ее свиты и прислуге дается сорок восемь часов на то, чтобы ехать, если они хотят. После этого они тоже будут находиться под домашним арестом. Многие вскоре после этого поспешно уходили, что превратилось в «настоящую оргию трусости и глупости и тошнотворное проявление подлого, презренного предательства», как вспоминал сын доктора Боткина Глеб [1185]. Доктор Острогорский, педиатр, передал, что дороги в Царское Село «ему показались слишком грязными» и он не сможет к ним больше приезжать [1186]. Сидней Гиббс, который 10 марта был в Петрограде (это был его выходной день), был обескуражен, когда ему не разрешили вернуться во дворец. Другое известие было еще хуже: конвой и сводные полки получили приказ уйти, вместо них Временное правительство направило в Царское Село 1-й стрелковый полк численностью в 300 человек.

Хотя Мария уже знала правду, Александра больше не могла скрывать от других детей известие об отречении отца. Они приняли это спокойно, правда, Анастасия возмущалась тем, что мать и Лили не сказали им ничего раньше; но «папа приезжает, остальное не важно» [1187]. Татьяна по-прежнему плохо слышала из-за отита, осложнения после кори, и Иза Буксгевден заметила, что «ей трудно было следить за быстрыми словами матери, голос которой охрип от волнения. Сестрам пришлось записать для нее подробности, чтобы ей было понятно» [1188]. Лишь сбитый с толку и удрученный Алексей, который пошел на поправку, забросал ее вопросами. «Я теперь никогда больше не поеду в Ставку с папой? – спрашивал он мать. – Не увижу мои полки и моих солдат?.. И яхту, и всех моих друзей там – мы больше не будем плавать на яхте?» «Нет, – ответила она. – Мы больше никогда не увидим «Штандарт»… Он теперь не принадлежит нам» [1189]. Мальчика также беспокоило будущее самодержавия. «Но кто же тогда будет царем?» – расспрашивал он Пьера Жильяра. Когда его наставник ответил, что, вероятно, никто не будет, мальчик совершенно логично спросил: «Но кто же будет управлять Россией, если не царь?» [1190]

Среда 8 марта была очень печальным днем для Александры, поскольку в тот день должны были уехать казаки конвоя. Все они провели бессонную ночь, размышляя о своем вынужденном уходе, и были очень мрачны, не в состоянии «осознать все это или признать, что положение безнадежное» [1191]. Незадолго до своего отъезда казаки конвоя попросили Виктора Зборовского передать императрице, что по-прежнему преданы ей и глубоко сожалеют, что вынуждены покинуть ее, но у них нет иного выбора, кроме как подчиниться приказу. Александра попросила его поблагодарить весь личный состав конвоя от своего имени и от имени детей за их верную службу. «Я прошу вас всех воздержаться от любых самостоятельных действий, которые могут только задержать прибытие императора и отразиться на судьбе детей, – сказала она. – Мы все, и я первая, должны подчиниться судьбе» [1192].

Зборовскому было трудно говорить, когда Александра вручила ему небольшие иконки – ее прощальный подарок конвою. Затем она отвела его в комнату к Ольге и Татьяне, где обе еще лежали больные в постели. Зборовскому потребовалось все присутствие духа, чтобы держать себя в руках перед детьми. Он молча низко поклонился им, затем Александре и поцеловал ей руку. «Не помню, как я вышел, – позже записал он в своем дневнике. – Я шел, не оборачиваясь. В руке я сжимал маленькие иконки, мою грудь теснило, в горле стоял тяжелый ком, готовый прорваться стоном» [1193].

После того как конвой ускакал, все входы во дворец были заперты и опечатаны, кроме одного выхода через кухню и главного входа для официальных посетителей. «Мы стали арестантами», – записал Пьер Жильяр в своем дневнике [1194]. Лили Ден вспоминала, что в ту ночь была очень яркая луна: «Снег пеленой покрывал скованный морозом парк. Был сильный холод. Молчание великого дворца иногда нарушалось обрывками пьяных песен и грубым смехом солдат» (новой дворцовой стражи). Вдали слышалась прерывистая ружейная стрельба [1195].

В сотне или больше миль (160 км) к югу отсюда, когда на землю спустилась еще одна страшная морозная зимняя ночь и поднялся ветер, к Царскому Селу направлялся императорский поезд, который вез Николая II, последнего царя России, а теперь простого полковника Романова.

Глава 18

До свидания. Не забывайте меня

Возвращение Николая II в Царское Село 9 марта 1917 года было похоже на резкое и мучительное пробуждение: «Часовые на улице, и вокруг дворца, и на территории парка, и внутри главного входа какие-то офицеры» [1196]. Наверху он увидел свою жену, она сидела в затемненной комнате со всеми детьми. Все они были в приподнятом настроении, хотя Мария и была очень больна. Несказанно обрадованный возвращением домой, Николай, однако, вскоре обнаружил, что даже самые его безобидные повседневные действия теперь были строго ограничены. В тот же день ему был отказано в обычной длительной прогулке в Александровском парке, его владениями теперь были лишь небольшая прогулочная площадка и садик возле заднего входа во дворец. Николай взял лопату и со своим адъютантом князем Василием Долгоруковым – единственным офицером, которому было позволено приехать с ним из Ставки, – расчистил здесь тропинку. Охранники поглядывали на них с насмешкой [1197].

Лили Ден была потрясена видом приехавшего Николая. Он был «смертельно бледен, лицо было покрыто бесчисленными морщинами, волосы на висках сильно поседели, и вокруг глаз были синие тени. Он был похож на старика» [1198]. Елизавете Нарышкиной он показался внешне спокойным. Ее восхищало его удивительное самообладание и явное равнодушие к тому, что к нему обращаются не как к царю, а всего лишь как к офицеру, кем он, собственно, и являлся теперь [1199]. Хотя дворцовый комендант, Павел Коцебу, и называл его вежливо «бывший император», большинство охранников звали его Николай Романов или даже «Николашка» [1200]. Он старался не реагировать на мелкие унижения, которые приходилось терпеть от некоторых наиболее грубых охранников. «Они выдыхали ему в лицо табачный дым… Один солдат схватил его за руку и потянул в одну сторону, а другие схватили его с другой стороны и потащили в противоположном направлении. Они издевались над ним и смеялись над его гневом и болью», – вспоминала позже Анна Вырубова [1201]. Но Николай не реагировал на это. «Несмотря на обстоятельства, в которых мы сейчас оказались, – писал он в своем дневнике 10 марта, – мысль, что мы все вместе, подбадривает и успокаивает нас» [1202]. Состояние Марии, однако, давало серьезные поводы для беспокойства. Температура у нее была выше 40 °C. Александра и Лили перенесли ее с небольшой никелированной походной кровати на добротную двуспальную, здесь было удобнее за ней ухаживать. Измученная девочка то приходила в себя, то опять проваливалась в беспамятство, а они неотлучно дежурили у ее постели, постоянно обтирали ее губкой, расчесывая страшно спутанные волосы и меняя пропитанное потом белье. Ко всему прочему, у нее началась пневмония [1203].