Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни, стр. 106

Глава 20

Слава Богу, мы все еще в России и все вместе

День рождения Ольги, 3 ноября, был отмечен сильным снегопадом. Ольга получила скромные подарки: три горшка цикламенов и сильно пахнущую герань. «Дорогой Ольге исполнилось 22, – записал Николай в своем дневнике. – Жаль, что бедняжке приходится проводить свой день рождения в нынешней обстановке» [1385].

Для скорбной, погруженной в себя Александры день рождения Ольги в этот печальный, трудный 1917 год был полон символического значения. Для нее это был день памяти, а не праздник. В этот день тридцать девять лет назад умерла от дифтерии ее младшая сестра Мей, и в этот же день четырнадцать лет назад внезапно умерла дочь Эрни Элизабет, когда они с отцом были вместе с ними в Скерневицах. На этом комментарии в своем дневнике Александра добавила закручивающуюся влево свастику – символ, который она так любила и использовала его для обозначения цикла жизни и смерти.

Для самой Ольги это, очевидно, был особенно сложный день рождения: ей двадцать два, незамужняя, заключенная, в засыпанной снегом Сибири. Она так и оставалась очень худенькой после болезни и становилась все более отрешенной и тревожной, поэтому Сиднею Гиббсу она даже казалась временами довольно вспыльчивой. Но врожденная любовь и доброта по-прежнему согревали ее письма к друзьям и родным. 9 ноября Ольга написала проникнутое теплотой и любовью письмо тете Ксении, в котором сообщала, что они здоровы и веселы. Она спасла почти засохшее лимонное дерево в горшке из консерватории и вернула его к жизни, тщательно отмыв и поливая его. Ей было жаль, что она не могла рассказать ей ничего интересного и что Ксения не могла приехать к ним в гости, «поскольку мы устроились очень уютно и чувствуем себя здесь совершенно как дома» [1386].

«Тут мы живем как в море на корабле, и дни похожи один на другой», – писал Николай Ксении с тем же чувством тихой покорности [1387]. Но отсутствие новостей угнетало его: «Из Петрограда уже долгое время нет никаких газет, ни даже телеграмм. Это ужасно в столь тревожные времена» [1388]. Когда же газеты поступали, из них мало что можно было почерпнуть. Читать газету «Таймс» им не разрешили, «мы были вынуждены читать дрянной местный листок, напечатанный на упаковочной бумаге, – вспоминал Пьер Жильяр, – в котором сообщения о новостях публиковались с опозданием в несколько дней в искаженном и урезанном виде» [1389]. Однако Николай был счастлив любой новости. Сидней Гиббс заметил, что он «читает газету от начала до конца, а затем вновь начинает сначала» [1390]. Он перечитывал также свои старые дневники и нашел это «приятным времяпрепровождением» и развлечением от его бесконечного однообразия жизни [1391].

«Пока у нас никаких существенных изменений в жизни нет», – писала Анастасия Кате 14 ноября. Все, чем они занимались, – это раскачивались на качелях на улице, чтобы с высоты спрыгнуть в сугроб, или возили Алексея на санях по двору да бесконечно складывали дрова в поленницу. «Эта работа заставила нас как следует потрудиться. Вот так мы и живем здесь, не очень интересно, правда?» Анастасии пришлось бесконечно извиняться перед Катей: «Мне очень жаль, что мое письмо оказалось настолько глупым и скучным, но здесь ничего интересного не происходит» [1392]. Разочарование и раздражение лишь возрастали в следующем письме: «Я начинаю писать тебе это письмо в третий раз, потому что оно оказывается или неряшливым, или очень глупым!.. Конечно, мы не играли в теннис уже долгое время. Мы качаемся, гуляем и пилим дрова. Дома мы читаем и учимся» [1393].

Больше всего всех расстраивала ненадежность почтовой связи. Все письма девушек и Александры свидетельствовали о том, что многие адресованные им письма и посылки так и не дошли до них в Тобольске или их собственная корреспонденция так и не была получена теми, кому была отправлена. «Каждый раз, как я подходил к дому, – вспоминал Панкратов, – кто-то из княжон встречал меня вопросом: есть ли письма?» [1395]

Их собственные письма были полны бесконечных вопросов о старых друзьях, бывших пациентах: «Где они, что они делают?» – хотя надежды когда-нибудь узнать ответ быстро таяли. «Прости, что задаю столько вопросов, – извинялась Мария перед подругой Верой Капраловой, – но я так хочу знать, как твои дела и как там все [поживают]» [1396]. «У вас есть новости о ком-нибудь из наших? – вторила своей сестре Ольга. – Как всегда, мои открытки неинтересны и полны вопросов» [1397]. И снова в тот же день Валентине Чеботаревой: «Получили ли вы мое письмо от 12.10? Мне очень грустно не получать от вас вестей так долго» [1398].

Что касается Татьяны, то она, более сдержанная, казалось, почти радуется изоляции: «В нашем городке все спокойно. Хорошо находиться так далеко от железной дороги и крупных городов, жить там, где нет никаких автомобилей и только лошади» [1399]. Но она призналась Валентине Чеботаревой: «Такое чувство здесь, как будто живем на каком-нибудь далеком острове и что получаем вести из другого мира… Я много играю на пианино. Время идет быстро, и дни проходят совсем незаметно» [1400].

В начале декабря температура упала ниже нуля. 7-го и 8-го она опустилась до –23 °С. «В комнатах мерзнем, – писала Александра Анне Вырубовой, – дует» [1401]. В помещении было так холодно, что даже закаленный Николай сидел в своей казачьей черкеске. Девушки прижимались друг к другу, чтобы согреться, «собаки бегают и просятся на колени», – сообщала Татьяна [1402] Зинаиде Толстой, да и девушки были рады теплу дружелюбного животного. «У нас недостаточно места для всех, – написала Анастасия Кате, – так что одна из нас пишет, сидя на диване и держа бумагу на коленях. В комнате довольно холодно, поэтому руки не могут писать как следует». [1403]

Настроение у всех падало, пока Сидней Гиббс не придумал новый способ, как им пережить холодные темные зимние дни. Он предложил ставить с детьми коротенькие одноактные пьесы. У него даже были несколько на выбор. Они начали репетировать после своего дневного отдыха и создали импровизированный театр в бальном зале наверху. Вечером 6 декабря Мария, Алексей и Жильяр представили двадцатиминутную пьеску «Le fluide de John» (фр. – «Флюиды Джона») Мориса Эннекена [1404].