Королева ночи, стр. 51

На задних рядах громко заржал кентавр. Бог оглянулся, тот поперхнулся и замолчал.

– Надеюсь, все тут вменяемые, совсем стыд потеряли, хулиганы, – проворчал Бог.

Маша ничуть не удивилась – сон всё-таки, и приготовилась слушать.

– Слово предоставляется ангелу хранителю Марии, Иегудиилу.

Тот, переминаясь с ногу на ногу и дёргая носом, начал ныть:

– Я хорошо заботился о Марии Михайловне, – Маше стало противно, – я оградил её от неприемлемого жениха, – ах, это ты женил его на Ире, вот спасибо, – ехидно подумала Маша, – я устраивал её на работу, – продолжал скулить ангел.

– Хороша работка, ничего не скажешь, – не выдержала Маша, – расправитель покрывал и взбиватель подушек! В Гранде. Пока доедешь из центра за МКАД, устанешь, так и хочется прилечь, а надо целый день ходить, улыбаться, поправлять подушки и покрывала, а тебе даже присесть нельзя!

Ангелы загудели. Сочувствовали Маше.

– А до этого я работала нюхателем яиц в ресторане «Палаццо Доколе». Я пропустила тухлое яйцо, – сказала Маша, – на ужине у Никиты Михалкова, – зал ахнул.

Маша гордо оглядела присутствующих.

Её ангел хранитель покраснел и закрыл руками лицо.

– Она три раза теряла паспорт! – сказал он отчаянно.

– Бедная девочка, – сказал бог.

– В меня пять раз попадала молния! – козырнула азартная Маша. – А когда мне исполнилось пятнадцать, я упала с лестницы и сломала руку, а скорая, что везла меня, попала в аварию, и я сломала вторую, не скорую, а руку!

Ангел молчал. Маша торжествующе посмотрела на него, и вдруг ей пришло в голову, а может, именно благодаря ему она до сих пор жива? В порыве благодарности она обняла и поцеловала своего невезучего ангела хранителя, чем добила его окончательно, он судорожно всхлипнул.

Остальные захлопали и засвистели.

Толстый ангел с дебильным лицом опять дунул в трубу. Наступила тишина.

Бывший ангел хранитель Маши стащил нимб с головы и грустно стоял, понурив крылья.

– Незачёт, – прогремел Бог, – низложен!

Ударил небольшой гром. Ангел, волоча ноги, вернулся к остальным, сел на облачную скамейку и заплакал.

– Второй вопрос повестки дня, – провозгласил Аваддон, ангел бездны, – выборы нового ангела хранителя. По закону божьему спрашиваю вас, братия, не изъявит ли кто добровольного желания принять на себя обязанности ангела хранителя Марии Окуневой? Маша растерялась, а вдруг никто не захочет принять на себя эти обязанности? Что она тогда будет делать? Во сне ей казалось абсолютно очевидным, что без ангела она не выживет!

Из первого ряда встал толстый ангел с трубой, а на последнем облачном ряду поднял голову Пегас, он и так стоял на своих четырёх. Маша забыла дышать.

– У нас два кандидата, – подытожил Аваддон, – Варахиил, – толстый кивнул головой, – и Пегас, – тот ударил копытом.

Только не лошадь, то есть, не конь! – успела подумать Маша, тут люк под её ногами разверзся и она рухнула с небес прямо в свою кровать, Марта взвизгнув, слетела на пол, а Маша улыбнулась и радостно вздохнула: на небе хорошо, а дома лучше! – подумала она. Странно только, что она обнаружила в постели свое любимое полотенце с розовыми слониками.

Мастерская Гюстава Доре

Маша вскочила свежая и весёлая, хоть и голодная – ужас! Мартышка прыгала вокруг неё как мячик. Её ушки, как у каждого уважающего себя девон-рекса, большие, в форме крыла бабочки, светились от радости. Она как маленький эльф, внимательно и удивлённо смотрела на хозяйку своими огромными миндалевидными глазами, будто видела её в первый раз. Маша по обыкновению посадила её на плечо, как пират попугая, и направилась на кухню. Маша поставила на плиту чайник и как только он засвистел, в дверь позвонили. Она с опаской и Мартой на плече пошла открывать.

– Кто? – спросила Маша.

– Конь в пальто.

Дежавю, испугалась Маша, вспомнив свой сон про комсомольское собрание в раю и Пегаса на последних облачных рядах, и открыла дверь. Там стоял он. Пегас в белом пальто.

– Меня избрали твоим ангелом хранителем восемьюдесятью тремя процентами голосов, – сказал он и заржал.

Мартышка принялась истошно мяукать. Маша онемела, а Пегас произнёс:

– Ну что ты, Маша, успокойся, я же с тобой!

Кошка замолкла, и тут заржала Маша, действительно, что ей переживать, ведь с ней говорящий крылатый конь в белом пальто. Во как! Великолепно!

Жаль, что не князь Оболенский.

Часть четвёртая

Лист Мёбиуса

А. Окатова. «Лист Мёбиуса». Коллаж.

Лист Мёбиуса

За весь день она так и не сказала ни слова. Я не знала, что мне делать. Мне страшно. Мне страшно за неё. Мне страшно за себя, но идти в полицию… Нет, пока подожду. Она же спасла меня, если бы не она, меня бы не было в живых. Или я её спасла? Я смотрю на неё и не могу понять, что меня так волнует, цепляет, сводит с ума? Нет, я не педофил, или педофилка? и я не преступница, я не похищаю детей и вполне себе законопослушный гражданин, или гражданка? Я всегда сомневаюсь при употреблении слов, в которых подчеркиваются гендерные различия, как сейчас в случае гражданин и гражданка. Гражданин звучит гордо, а гражданка как будто уничижительно: проходите, гражданка, не мешайте, а гражданин – гордо: «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан».

Та же фигня со словами поэт, кстати. Поэт – это Поэт, а поэтесса – как будто что-то такое несерьезное: игривое, кокетливое. Тоже самое со словом художник. Вы легко себе представите, как о ком-то говорят: он большой художник, а послушайте как звучит: она большая художница, ерунда какая-то получается. Большая художница, словно речь идет о её фигуре, а фигура у меня не такая уж большая, нормальная, аккуратная такая фигура. Кстати, я – художница. То есть художник. Не знаю, как правильно. Мне нравится художник. Хотя почему бы и не художница, а то за женщин обидно. Неважно. Ещё хуже со скульптором. Я скульптор, нормально, да? А если сказать я – скульпторша, вообще не катит, не звучит.

Я показываю ей свою мастерскую и смотрю на неё. Она молчит целый день и я не знаю, что делать. Накормить и уложить спать не проблема, я живу одна и у меня двухкомнатная квартира сразу за МКАДом, моя мастерская – в большой комнате, сейчас мы с ней в моей мастерской, то есть в большой комнате. Она как будто чувствует себя вполне на месте. Ей здесь нравится, и чтобы это понять, мне не нужны слова, которых от неё за день, проведенный вместе, я так пока и не услышала.

Пока она просто ходит от одной моей скульптуры к другой. Я наблюдаю за ней украдкой: в её возрасте мне бы не понравилось, если бы меня так открыто изучали. Она просто ходит и смотрит. В глазах – не поймешь, что у неё в глазах. Мысль – точно есть. Моё участие ей по– видимому не обязательно. Она просто разглядывает всё внимательно и ничего не спрашивает даже взглядом. Она ведет себя так, словно она старшая, а я – младшая. Иногда она поднимает тоненькую руку, у меня были такие же тоненькие руки в её возрасте, и трогает мои скульптуры, будто запоминает, старается запомнить. Ножки у неё тоже тоненькие, как у Пиноккио, как у меня в её возрасте. Ей лет тринадцать.

Я помню себя в тринадцать. «Одиссея капитана Блада», «Бенвенуто Челлини», сказки – все, которые только были в доме, по книге в день, до такой степени, что перестаешь понимать, где ты на самом деле находишься: на «Арабелле» или дома, на диване с книгой в обнимку. У неё короткие лёгкие светло-русые волосы, чуть волнистые, я знаю такие: после мытья вытрешь полотенцем, потом, сжав в горсти, руками уложишь их, и они, высохнув, сохранят эту крупную легкую волну, совсем как у меня в детстве. Я зову её: