Невеста из ниоткуда, стр. 51

– Воды теплой бы… Хотя нет, так выкупаюсь. – Женька отмахнулась. – Есть тут у вас на реке укромные места?

– Есть, госпожа. Я покажу. А коли велишь – и баньку…

– Жарковато для баньки. Лучше уж на реку. Вот прямо сейчас и пойдем… Да! Ты вообще кто?

– Я – Малуша, раба обельная супруга твоего.

Раба, блин. Ясно! Ну… и ничего тут не поделать, в конце концов, девочка эта не виновата. Раба – есть раба. Вещь. Прислуга за все, а если потребуется – сексуальная игрушка вроде резиновой женщины.

– Ну, веди, Малуша, на речку. Искупаемся. Кваску попьем да за жизнь побазарим.

Как и положено прислужнице, Малуша сперва помогла снять одежду княжне, затем разделась сама и, поклонившись, испросила дозволения купаться.

– Да уж дозволю, – усмехнулась Женька. – Куда от тебя деваться?

Вообще-то, рабыня ей, скорей, нравилась, хоть и догадывалась, конечно, Летякина, для чего ее благоверный держал при себе столь смазливую деву. Наложница – чего уж! Это было здесь в порядке вещей, князь ведь язычник, не христианин, чего ж от него христианских добродетелей требовать?

Малуша держала себя скромно, однако вовсе не забито – пока купались, развеселилась, смеялась, даже с княжной наперегонки плавала, брызгалась. Умаялись девки, выбрались на песок, улеглись рядом, хлебнули хмельного кваску. Женька рядом с крепенькой большегрудой Малушею – девочка-подросток! Правда, зато у княжны ноги куда длиннее, и стройнее стан, и черты лица тоньше, а глаза… Вот только грудь… да уж. Так ведь не корова же! Не доиться, чай.

Хмыкнув, Тяка повернула голову:

– Так ты, значит, с самого Киева с князем?

– С самого. За постелей его слежу.

Малуша ответила ничуть не жеманясь, так, как было, – да и чего стесняться-то того, что есть. Есть князь, есть молодая наложница – и ничего тут больше не скажешь. И все же Женьку немного коробило, она даже замолчала – не знала, о чем и говорить… О Святославе? Так это извращение какое-то получится – вроде как жена с любовницей одного и того же промеж собой обсуждают. А больше – о чем? Не фильмы же обсуждать, не музыку.

Скосив глаза, Женька глянула на Малушины подвески, уж в этом-то она нынче разбиралась – у кого какие, запросто могла сказать. У вятичей – большие, с семью лепестками, у радимичей – куда меньше, с лучиками, у северян – спиралью, у кривичей – обычная, согнутая в кольцо проволока. А вот эти вот, тоже проволочные, толстенькие… на перстни похожие… Ха! Ну да – древлянские!

– Ты что, древлянка, что ли?

– Так и есть, госпожа.

– Поня-а-атно!

В шатер девчонки вернулись поздно, к вечеру. У княжны от солнца обгорели плечи, и Малуша отправилась к вятичам, в деревню, за скисшим молоком. Сказала – хорошо помогает. Деревня располагалась тут же, рядом, и Женька уже заранее разделась, улеглась на животик, на всякий случай накрывшись до пояса покрывалом, оставив обнаженной лишь спину.

Лежала, задремала даже чуток… Не слышала, как кто-то вошел… провел по спине грубой рукою да хмыкнул:

– Ишь!

Женька вздрогнула, приподнялась… и, увидев перед собой давнего врага своего, воеводу Довмысла, окатила вошедшего презрительною усмешкою:

– Что-то ты поздновато приперся, а, дядько Довмысл? И – не обнаглел ли? Ко супружнице княжьей в шатер врываться? Совсем страх потерял, смерд?!

– Ты кого смердишь, корвища? – Ахнув, воевода схватил девушку за руку, сжал.

Женька дернулась:

– А ну пусти, дурень! Иль мне стражу позвать?

– А и зови! – поиграв желваками, злобно ощерился Довмысл. – Токмо знай, язм молчати не стану! Все как есть обскажу…

– Да-а, – протянула княжна. – А Стемид-то поумней тебя будет. И что ты скажешь-то? Что я самозванка, да? И Святослав-князь тебе вот так взял и поверил, ага! С чего бы? Ну, что зенки вылупил, чучело? Давай, давай, зови, рассказывай… Я сама сейчас всех позову! Эй!

– Стой! – Довмысл все же оказался не таким уж и дурнем, быстренько все понял. Сообразил, что ситуация-то нынче не в его пользу, шантаж отпадает напрочь!

Поднялся, хмыкнул… Даже извинился, уходя:

– Ну ты это… не серчай.

Сказать – сказал, а глаза-то пахнули злобой!

Да и черт с ним! Пусть своей злостью подавится – нынче ваши не пляшут. Нынче… А что нынче? Святослав не сегодня-завтра уедет, оставив супругу свою верную дань с вятичей собирать. Дань – это хорошо. Это золото, серебришко и прочее. Можно лодку… да целый отряд нанять! На дорогу в родные места хватит! Только людей выбрать верных… правда, откуда таких взять-то?

Глава 10. Лето 964 г. Земли вятичей. Острый запах смерти

Юная княжна в задумчивости сидела на высоком резном креслице (подарок местных старейшин) под густыми ветвями высокого дуба. Дуб считался священным деревом не у одних только полян и древлян, потому и место такое выбрали, жаль только, сброшенные порывом ветра желуди уже пару раз весьма чувствительно долбанули Женьку по макушке.

Глянув наверх, княжна поднялась на ноги и, самолично переставив кресло чуть в сторону, снова уселась, поправив ниспадающий с плеч багряного цвета плащ – знак княжеского достоинства и власти. Головной убор Женьки нынче тоже выглядел весьма изысканно и богато – затканный золотом небесного цвета плат, уложенный изящными складками, полностью скрывал волосы, по бокам к плату крепились височные кольца, по три с каждой стороны, искусно выделанные из сверкающего на солнышке серебра. Замшевые зеленые туфли были украшены жемчугом, на поясе висела тяжелая связка ключей, символизирующая все подчиненные Киеву земли; оставленный Святославом меч в краснах ножнах княжна уткнула в траву и придерживала рукой – вместо скипетра. Не особенно-то удобно, но приходилось терпеть – так уж полагалось.

Как донесла сторожа, князьки и старейшины вятичей – из тех селений, что поближе – уже появились с обозами, везли дань, как сказала княжна – по куне с сохи. А хазарам-то раньше платили – по ногате.

Княжна давно уже научилась разбираться в здешних финансовых делах, знала, что и ногата, и куна – это все та же валюта, тоненькие серебряные монетки с непонятной вязью – арабские дирхемы, только куны – обычные, потертые, а ногаты (арабское слово «нагд» как раз и означало – хороший) – из особо качественного серебра, в коем древнерусские людишки толк знали. В соотношении стоимости пятьдесят кун равнялись одному византийскому золотому солиду, ему же соответствовало сорок ногат. Так что, заменив ногаты на куны, Женька сделала вятичам хорошую скидку, что те вполне себе оценили.

Вообще-то девушка не собиралась этого делать, оговорилась, но… подумав, махнула рукой – а пущай так и будет, со скидкою, а то какой же вятичам смысл менять шило на мыло, одну «крышу» на другую – хазар на полян? Хорошо бы, конечно, было провести перепись – точно учесть количество пахотных хозяйств – сох – в каждом селении, но это все было дело не быстрое, а хитрая девушка все же собиралась рано или поздно сбежать, добраться до Выдь-реки… Домой – так уж хотелось верить.

– Вон, госпожа! – указав на заливной луг, почтительно поклонился Рулаф. – Везут вятичи дань… никуда не делись! Ой, пресветлая княжна… зря ты, наверное, на куну согласилась… Боюсь, как бы Святослав-конунг, узнав, не осерчал.

– Не боись, не осерчает! – Хмыкнув, Женька с интересом рассматривала приближающуюся процессию.

Впереди в синих, затканных жемчугом плащах ехали верхом на невысоких гнедых коньках старейшины (от мелких, в три двора, деревень) и князья (от селений покрупнее). Выглядели они все одинаково, никто особым богатством не кичился и не блистал, даже сбруя на лошадях казалась княжне самой обычной, без особых украшений, разве что отделана серебром – так, в меру. Впрочем, сам по себе конь в те времена – признак известной зажиточности. Боевой жеребец стоил три серебряных гривны, или шестьдесят ногат, или семьдесят пять кун, для сравнения – каравай заварного хлеба стоил две куны – не обязательно монеты, к ним по стоимости приравнивалась одна зеленая арабская бусина или беличья шкурка. Корова стоила две гривны, вол – одну, по десять кун шел мед в ульях.