Алитет уходит в горы, стр. 105
Тыгрене показалось, будто она спит и видит сон. Голова закружилась, в глазах потемнело. Кто знает: слова ли Айе она слышит или это говорит сама бумага? Никогда она не слышала таких слов от Айе. Да и откуда знает Айе, как вложить слова в бумагу? Не сам ли учитель придумывает такой разговор?
И восторг на лице Тыгрены сменился недоверием.
— А может быть, это говорит не Айе? Он никогда не умел разговаривать по бумажке, — тихо сказала Тыгрена.
Дворкин встал со стула и, показывая письмо, мягко сказал:
— Смотри, Тыгрена. Вот письмо. Его написал сам Айе. Наверное, он научился так же, как и мои ученики, Ведь они тоже раньше не разговаривали по бумажке. Я говорю тебе правду: письмо написал Айе.
Тыгрена осторожно взяла бумажку, посмотрела в нее, и ничто не напоминало в ней Айе. Она напряженно вглядывалась в бумагу, силясь понять смысл и значение рассыпанных крючков, и не могла. Она перевернула бумажку и вдруг с изумлением проговорила:
— Смотри, смотри, Ваамчо! Здесь нарисовано стойбище Янракенот, где мы с детства жили с Айе. Смотри, вот яранга моего отца Каменвата, вот яранга Айе, вот яранги соседей. Всего их было десять яранг. Вот все они здесь. А это наша гора. Айе всегда палкой рисовал это стойбище на снегу. Это его рисунок!
Дворкин с улыбкой слушал восторженный рассказ Тыгрены.
— Я тебе и говорю, Тыгрена, что эта бумага написана Айе. Я не выдумываю. Я совсем не хочу шутить над твоей тяжелой жизнью. Я говорю тебе правду. Тебя зовет Айе к себе, и ты немедленно поезжай. Ничего не бойся и не опасайся. Там у тебя найдутся защитники. Давно пора бросить к черту этого Алитета. Вот завтра же вместе с Ваамчо и поезжай. Его вызывают туда на праздник.
Тыгрена вопросительно взглянула на Ваамчо.
— Поедем, Тыгрена, а то увезет тебя Алитет в горы, оттуда трудней будет убежать.
Тыгрена поспешно встала и сказала решительно:
— Едем, Ваамчо.
Запыхавшись, она прибежала домой. Айвам смеялся, что-то лепетал, держа в руках круглые морские камешки.
Тыгрена подняла его на руки и пристально взглянула на него, ища в его лице черты Айе. И несмотря на то, что их не было в лице Айвама, она увидела их.
— Играй, Айвам, — сказала она.
— Ты куда ходила? — злобно спросил Корауге. — К учителю ходила? Блудня!
Тыгрене трудно было промолчать, скрипучий голос старика раздражал ее, но ей совсем не хотелось вступать в разговор с ним. И она молчала.
— Я знаю, куда ты ходила! — визгливо прокричал старик. — Ты умножила свои проступки. И худо, ой как худо будет тебе!
Айвам подошел к старику и поднес ему камешки.
— Убери его, этого мальчишку! Он не нашего рода, этот волчонок! — И шаман сунул жесткую, костлявую руку прямо в лицо Айвама.
Мальчик закричал, свалился на шкуры, из носа его потекла кровь.
Тыгрена кинулась к старику. Она сгребла его своими руками, оторвала от пола и со всего размаха бросила дряблое тело в сенки, на галечный пол. Старик грохнулся, как мешок с костями, и, распластавшись, остался лежать неподвижно.
Тыгрена схватила Айвама и с побагровевшим лицом побежала к учителю.
— Сейчас я хочу ехать? — крикнула она.
Вслед за ней вбежал Ваамчо.
— Запрягай собак, Ваамчо! Я хочу ехать сейчас!
— Сейчас?! — удивился Ваамчо. — Ночь. Утром поедем.
— Луна скоро засветит. Сейчас едем. Иди, иди, Ваамчо. — И она выпроводила его на улицу.
— Учитель, пусть Айвам побудет здесь. Пожалуй, я запрягу своих собак.
Подбежала встревоженная Наргинаут.
— Старик умирает, — шепотом сказала она.
— Пусть умирает, — равнодушно ответила Тыгрена.
— Да, пожалуй, ему все-таки пора умереть, — согласилась Наргиваут.
Разъяренная Тыгрена быстро заложила собак и подкатила к школе, где уже стояла нарта Ваамчо.
Она взяла в одну руку сына, в другую — остол и, садясь на нарту, сказала:
— Едем, Ваамчо!
— Подожди, Тыгрена. Мне надо что-то сказать учителю.
— Что такое, Ваамчо? — спросил Дворкин, провожавший их.
— Пусть Алек с ребенком, пока я не вернусь, поживет у тебя в школе. Как бы Алитет что-нибудь не сделал.
— Хорошо, — сказал учитель.
Едва нарты выехали из стойбища и скрылись яранги, Тыгрена остановила упряжку.
— Ваамчо, пристегни моих собак к своей нарте. Мне трудно управлять упряжкой.
Ваамчо пристегнул собак к своей нарте, и длинная вереница в двадцать четыре собаки, извиваясь вдоль морского берега, тронулась в путь. Тыгрена сидела рядом, прижав к себе Айвама.
— Тыгрена, ты убила старика? — спросил Ваамчо.
— Нет. Он сам убился.
На небе, одетая в рубашку, смеялась луна — предвестник пурги.
Глава четырнадцатая
К октябрьским праздникам в заливе Лаврентия, на галечной косе, выросли два огромных дома: школа-интернат и больница. Уже задымили печи, и строители временно переселились в теплые дома.
Такова уже традиция советских людей — ознаменовывать годовщину своего великого праздника производственными достижениями.
Так встречали праздник и на берегах холодного северного моря.
На зданиях стояли высокие флагштоки с развевающимися алыми полотнищами.
Наступила уже настоящая зима.
Всюду на приколах лежали собачьи упряжки. Охотники ходили вокруг зданий, с любопытством заглядывая во все уголки невиданного русского стойбища. Хозяином этого стойбища был Андрей Михайлович Жуков.
Люди удивлялись тому, что этот русский юноша Андрей так неожиданно разбогател. Ведь первый раз, когда он приехал к ним, у него, кроме упряжки собак, ничего не было. Теперь он вернулся совсем другим. У него даже выросли усы!
— Смотрите, — говорили люди, — сколько он навез дерева в нашу безлесную страну.
В здании будущей больницы стоял «титан», привлекший всеобщее внимание. О, это был чудесный чайник! В нем беспрерывно кипела вода, и здесь как началось с утра чаепитие, так и продолжалось до самого позднего вечера. Хозяйничала Мэри. Она была одета в белый халат, выделявший ее из общей массы людей, одетых в меха. Мэри гордилась тем, что ей поручили угощать приехавших на праздник. В ее распоряжении находились «титан», чай, сахар и мешки сухарей. Как приятно угощать людей! Такого множества гостей даже у Чарли Томсона никогда не собиралось.
В большой комнате-классе, где пока разместился Андрей Жуков, оживленно разговаривали Лось, Наталья Семеновна и Ярак.
Лось впервые за время пребывания на Чукотке нарядился в костюм.
В таком же костюме были Андрей и даже Ярак. Андрей рассказывал, что до конца года предстоит построить еще ветеринарно-зоотехнический пункт, жилые дома с благоустроенными квартирами, столовую, пекарню, прачечную и механические мастерские — для ремонта рульмоторов, капканов и оружия.
Лось посмотрел на Ярака и сказал с восхищением:
— Погляди, Андрюша, какой стал Ярак! Настоящий спец.
— Айе и Мэри велели все это надеть, — сказал смутившийся Ярак, словно извиняясь за свою одежду. — Айе говорил, что а Москве все люди наряжаются на праздник. И удавку эту сам привязал мне, — дергая за длинный яркий галстук, проговорил Ярак. — Вот и Лось так же оделся. В первый раз я его вижу в такой одежде.
— Молодец, Ярак! — сказал Лось. — Как ты работаешь с новым заведующим факторией?
— Хорошо, очень хорошо, товарищ Лось! Смелов — правильный человек. Всегда позовет меня и спросит: «Ну, как ты думаешь, Ярак?»
— Советуется, значит?..
— Да, да. Мы хорошо работаем. Я ему говорю: надо факторию перевести сюда, поближе к культбазе. Люди приедут торговать, будут заходить и в школу и в больницу. Весной на вельботах факторию быстро можно перевезти.
— Андрей Михайлович, — впервые обратившись к Жукову по имени и отчеству, оживленно заговорил Лось, — а ведь это интересная мысль! Ты понимаешь, помимо культурных мероприятий, здесь будет и центр экономического тяготения. Это очень хорошо. Организовать здесь заезжий дом, скажем, Дом охотника. Посадить в него политпросветработника, украсить этот дом плакатами, кинопередвижку выписать. Да ты знаешь, какую работу можно развернуть с приезжающими! Сколько людей ездит в факторию! Твое предложение, Ярак, очень ценно.