Жизнь против смерти, стр. 44
— А это правда? — в отчаянии закричал высокий женский голос.
— Честное слово, — сказал начальник и даже бровью не повел. — Mein Ehrenwort. Для детей так будет лучше. Те, кого я сейчас назову, пусть приготовятся и выйдут вперед.
Он взял список, и на руке у него блеснул перстень, украшенный черепом; глядя из-под стальной каски, надвинутой на брови, эсэсовец начал горестную перекличку:
— Брейха Иозеф…
Пепичек Брейха! Его отец работал с Вацлавом на заводе «Польдинка». Чудесный пятилетний, подстриженный в скобочку мальчуган с глазенками, как вишни, единственный сын. Брейхова так его берегла!
Он сжал кулачки и закричал:
— Никуда я не пойду! Не хочу!
И мальчик, заливаясь слезами, кинулся к матери и спрятал голову у нее в коленях. Он плакал так, что, глядя на него, заплакали и остальные дети. Матери уговаривали их, боясь, что рассерженные солдаты обидят детишек. При виде этих верзил рядом с такими малышами становилось жутко. Марженка Гулакова отчаянно кричала на весь зал:
— Какая же ты мама, если меня отдаешь!
— И как только бог все это терпит! — крестилась бабушка Блажены.
Здесь сидели матери и жены шахтеров и металлургов, жены людей, которые из поколения в поколение боролись со стихиями — с огнем, землей и металлом. Эти женщины помнили катастрофы в шахтах, помнили локауты и забастовки. Эти женщины не отличались словоохотливостью. Деревенский образ жизни в глухом приходе приучил их к крестьянскому спокойствию, а религия научила покорно нести свой крест. Ах, боже, боже мой, ведь и семью Блажены ожидала та же душераздирающая минута прощания. В горле стоял ком, пока они ждали, когда дойдет очередь до Вены, и они переживали снова и снова вместе с каждой матерью, отдающей своего ребенка, боль расставания. Ведь они знали всех детей с пеленок, видели, как они копошатся в пыли вместе с лидицкими цыплятами; трудно сказать, кого они больше жалели: малышей, которые еще ничего, бедняжки, не понимали, или школьников, которые уже во всем хорошо разбираются. Плохо будет Вене — она соединяет в себе чувствительность ребенка с разумом взрослого человека, для нее разлука тяжелей, чем для других.
— Фрюхауфова Венцеслава…
Вышла девочка-подросток, худенькая, хорошенькая, глаза у нее сверкали, как черные алмазы. Длинные ресницы были черны, как уголь, который добывал ее отец. У многих детей из шахтерской деревни были такие необыкновенно темные глаза и смуглые лица, точно закопченные пламенем плавильных печей и домен.
— Вена уже большая, — зашептала мать. — Она выдержит дорогу в поезде, пусть ее оставят с нами. Скажи ему об этом.
Блажена повторила слова матери по-немецки. Эсэсовец холодно взглянул на нее.
— Только с шестнадцати лет, — сказал он. — Следующий.
И мать подошла к Вене и сунула ей ломтик лидицкого хлеба на дорогу. Хорошо, что она захватила его позавчера ночью, несмотря на суматоху. Она делилась хлебом с соседками, и у нее ничего не осталось. Это был последний кусочек.
— Не падай духом, Венушка, — сказала мать, стараясь казаться спокойной, чтобы не волновать ребенка. — Мы скоро приедем.
К удивлению, Вена не заплакала. На худом нежном личике играл каждый мускул, но девочка не хотела причинять горе матери.
— Я буду смотреть за маленькими, — вздохнула она не без гордости. — Прощай, мамочка.
И вдруг по-детски стремительно она подскочила к бабушке, обняла ее за шею и прошептала на ухо:
— Как ты думаешь, быть может, Брочек только ранен и останется жив, а?
— Ну, конечно, золотая моя девочка, — ответила бабушка.
Дети под конвоем солдат длинной вереницей вышли из школы.
БУНТ АННЫ УРБАНОВОЙ
— Какая-то женщина с кошелкой хочет вас видеть, пани, — невнятно сказала Ружене Хойзлеровой новая горничная. Голос у горничной был хриплый, словно она только что плакала.
«Наверно, Курт прислал свинину», — решила Ро, вышла в переднюю и смутилась. Там стояла мать.
«Зачем она тут? — подумала раздраженная таким непорядком Ро. — Ведь я вчера посылала шофера отвезти ей муку. Чего же ей еще нужно?»
Анна Урбанова, привратница в доме на Жижкове, никогда не приходила к дочери без приглашения. Так уж было заведено. У Руженки много светских обязанностей, в доме всегда полно гостей. Анна сама чувствовала, что ей не место в этом шикарном особняке. Приглашения были редки, но тем значительнее был каждый визит для Анны. Собираясь в гости к дочери, она надевала праздничное черное платье с вышивкой на воротнике и брошь с уральским сердоликом, которую ей привез из России муж-легионер. На святую Анну будет вот уже двадцать два года, как он лежит на Маречковом кладбище близ Льготки.
Но что за вид был у матери сегодня! Простоволосая, запыхавшаяся, бог весть во что одетая, — видно, натянула первое, что попалось под руку! В таком виде она не появлялась даже у себя в доме, когда разносила по квартирам продовольственные карточки. Ро быстро втащила мать к себе в комнату и осторожно прикрыла дверь.
— В чем дело, мама? Постойте-ка, у вас тут висят лохмы, — она заправила ей за ухо прядь седых волос. — Что случилось, почему вы пришли? Какая-нибудь неприятность?
— Ты еще спрашиваешь? — всхлипнула Анна Урбанова. — Ты слышала радио?
Она села на стул и горько заплакала. Ей пришлось так долго сдерживаться, пока она ехала в трамвае с Жижкова на Бубенеч, и теперь слезы прорвались со всей силой.
— Целую деревню!.. — причитала она. — Целую деревню сгубили. Всех мужчин перестреляли, все дома пожгли. Деревню сровняли с землей. И название-то надо забыть… — Анна вдруг подняла лицо, оно было искажено от гнева. — Да еще хвалятся этим!
Ружена сидела как на иголках.
— Не поднимайте здесь шума из-за этого, мама, — прошипела она. — Знаете, чем это нынче может кончиться? У вас там были знакомые, что ли?
Анна Урбанова слабо покачала головой. Нет, не было. Обессилев от слез, она с горестным удивлением глядела на красавицу дочь, которой всегда так гордилась.
— Люди там были, Руженка, люди! Всех мужчин постреляли, у матерей детишек отняли, женщин угнали в неволю…
— Да меня-то вы за что упрекаете! — рассердилась Ро, хотя Анна не произнесла ни слова упрека, только жаловалась. — Зачем вы пришли ко мне с этими разговорами? Я тут при чем? Вы думаете, убить германского протектора — это пустяки? Что бы сталось с Германией, если бы она спускала такие штуки? А тем более во время войны. А эти люди — где у них голова? Выдали бы убийц — и никто бы их не тронул. Предупреждал же министр Моравец…
— А кто ему верит, иуде? — неожиданно отрезала Анна Урбанова. — Что ты говоришь-то, дочка! Ослепла ты, что ли, не видишь, что творится кругом, где настоящие убийцы? Я вот старая глупая баба, в жизни не интересовалась политикой, ты меня знаешь, я со всеми старалась ладить… Но это… это неслыханное злодейство!..
Ро встала, нахмурясь.
— Вам что-нибудь надо, мама? — свысока спросила она. — Мне некогда.
Мать не пошевелилась. Она сидела и, словно остолбенев, глядела на дочь. И это ее Руженка! Руженка, которую она водила за ручку и учила говорить. Руженка, которой она гордилась, потому что та стала важной дамой.
Анна провела рукой по лбу, на глазах ее стояли слезы.
— Подумать только! — сказала она. — А ведь ты была совсем не злая девочка. Только так, похвальбушка. Откуда все это у тебя, Ружена? Что с тобой сделали? С тех пор как ты досталась этой сволочи Выкоукалу…
Ружена передернула плечами и криво усмехнулась.
На этот счет она была довольно обидчива.
— Вы еще начните от сотворения мира, мамаша, — произнесла она с презрительной улыбкой.
Мать искоса, чуть опасливо оглядела ее. Она плохо поняла, что сказала дочь, и чувствовала только насмешку над тем, что так потрясло ее. Встав, она несмело подошла к Ружене. Анне все еще казалось, что девчонка не в себе, что она болтает сдуру и сгоряча. Надо ее привести в себя, образумить.