Игра с огнем, стр. 18

Доктор Зак принял обоих друзей с выражением оскорбленного самолюбия. Ценные доказательства? Но мы в них не нуждаемся! Дело Торглера в голове доктора Зака, оно ему совершенно ясно, и он хорошо знает, на чем основывать защиту. Материал, который ему предлагают оба адвоката, может разве лишь повредить. Гамза знал уже, каково вести переговоры с доктором Заком.

Но не лучше ли все же узнать суждение клиента об этом?

— Торглер, — громко произнес Зак, будто обращаясь к тупице школьнику или к человеку, пораженному глухотой, — вот господа из международной комиссии беспокоятся, что я недостаточно добросовестно буду вас защищать. — В веселом тоне, каким были сказаны эти слова, трепетала угроза.

Торглер посмотрел на своего адвоката с боязливой улыбкой. Гамза долго ее не забудет. Не так смотрит клиент на своего адвоката, если верит ему. Так разбитая параличом старуха покорно улыбается злой невестке, в руках которой она целиком находится: только бы не рассердить.

— Вы располагаете всеми полномочиями, господин доктор, а следовательно, и полным моим доверием, — ответил заключенный в своей изысканной манере, так, чтобы никого не задеть, и в то же время его острые глаза будто ощупывали пришельцев. «Ты — провокатор? Или друг?» — спрашивали эти глаза. Ах, эти глаза людей, рот которых замкнут, вопрошающие глаза заключенных! Выразительные взгляды той поры, когда фильм был еще немым, но все же понятным!

— Господа коллеги предлагают мне материал из Лондона, — продолжал Зак, не давая кому-либо из друзей вставить слово, — и я, без сомнения, выразил вашу мысль, Торглер, отказавшись от него. Господа, я не столь равнодушен к своим обязанностям, как вы этого опасаетесь. Я был по этому делу в Лондоне и имел сомнительное удовольствие ужинать с доктором Брэнтингом. Ну-с, я выслушал от него столько sottises [22] в духе Коричневой книги, что возможность использования для защиты каких-либо из так называемых лондонских документов для меня совершенно исключается.

— Мы можем их сами огласить, — отозвались оба иностранных адвоката.

На лбу Зака вздулись жилы.

— Пожалуйста. Но в этом случае я откажусь от защиты, — взъярился он.

Торглер ужаснулся, кинулся умасливать Зака: он сердечно благодарит обоих господ за добрые намерения, но он знает, что его дело в самых лучших руках, и просит доктора Зака действовать от его имени, как тот сочтет нужным.

— Сожалею, что мы зря вас потревожили, — сказал ему Гамза на прощание. — Впрочем, вы прекрасно держитесь.

— Вы производите на суд весьма благоприятное впечатление, — добавил Хэйс.

Торглер скорбно улыбнулся своей зимней улыбкой, едва тронувшей его исхудавшее лицо, и вдруг решительно поднял к ним глаза.

— Если б только меня не угнетала забота о дочери… Она больна, — многозначительно произнес он, пристально глядя в глаза обоих юристов. — Лучше всего было бы отправить ребенка куда-нибудь в деревню, к родным, тогда, по крайней мере, жена могла бы сюда приехать, — добавил он как бы между прочим, косясь на доктора Зака.

Страшна та страна, где защитник — одновременно тюремщик подзащитного. Страшна такая страна.

— Да мы вскоре перенесем процесс в Берлин, — бодро бросил Торглеру доктор Зак и с нескрываемым удовлетворением выпроводил нежеланных гостей.

После заседания Гамза подождал мать Торглера и о чем-то с ней поговорил.

ОЧКИ

Кабинет глазного врача помещался в первом этаже, чтобы больным, передвигающимся ощупью, легче было добираться. Окно выходило в сад. Нам нужна надежда — нам, в глазах которых меркнет свет. Дай нам, боже, чистое сердце, чтобы смыть серо-желтые блестки, пляшущие то по кучам снежно-белого белья, о котором так заботятся старушки, то по сверкающей белизне бумажного листа, на котором дедушка собирается писать письмо внуку ко дню рождения. Дай нам, о господи, душу спокойную и терпеливую, чтобы не смутили нас набатный колокол пульса и молнии, сверкающие перед нашими глазами, не возвещая ничего хорошего. Глазной врач — властитель тьмы и света, и не диво, что ожидание его принимает библейский характер и напоминает рождественский пост. В приемной глазного врача не читают. Здесь тоскливо смотрят на зелень сада, здесь верят в скальпель врача, который снимет бельмо, когда оно созреет, верят в очки; здесь не хотят примириться с судьбой, может быть, темной до самой смерти. Сколько старых людей, сколько их! Пенсионеры с Виноград встречаются здесь с малостранскими бабушками.

И эта изящная быстрая дама, которая сейчас прошла через раздвинутый занавес врачебной тайны, немолода. Но от нее приятно пахнет духами, лицо не броско подкрашено, ее одежда и манера речи — светские и резко отличаются от старушечьего характера приемной.

— Господин доктор, я слепну, — сказала она. — Глаза мои съел готический петит. Это страшный шрифт.

— Вы читаете его с детства?

— Неделю, — быстро возразила дама. — Этого вполне достаточно.

Врач усмехнулся:

— Ну, посмотрим!

Он ввел даму в темную каморку, сел перед ней, взял волшебное зеркальце и стал читать в ее глазах. Он прибавил свету и направил маленький рефлектор — или как это называется? — будто на самое дно зрачка.

— Почему вы дергаетесь? Это же не больно! — И доктор молча и внимательно исследовал глазное дно.

Потом они снова вышли на свет божий, в белый кабинет. Врач поставил даму перед таблицей с рядами уменьшающихся букв и попросил ее читать.

Ах, если бы таблица могла помнить все опасения и надежды людей, читавших ее буковки! Удивительно, как еще не погнулись рожки всех этих «У» и «Г»! Если б человеческие чувства могли стать зримыми в кабинете глазного врача, если бы возникли они в образе бабочек — стало бы видно, как бьется о таблицу неповоротливый «бражник»-раздумье, а прекрасный «адмирал»-радость кружится вокруг него, поднимаясь все выше и выше, как реет множество забот-«монашек», веселые голубые мотыльки-улыбки порхают повсюду.

Но что я говорю — в чистом воздухе пахнет дезинфекцией, и буквы вырисовываются твердыми и ясными линиями. Чем дальше отступает дама, тем легче ей разбирать буквы, даже самые маленькие в нижнем ряду.

— Глаза здоровы, — объявил врач, — только рука коротка. Если держать газеты вот так, — он отодвинул газету на значительное расстояние, — ведь прочли бы тогда, правда?

Конечно. С легкостью.

Врач заверил пациентку, что это — простая дальнозоркость, появляющаяся обычно после сорока пяти лет, написал рецепт для очков и отдал ей с улыбкой.

— Шрифт здесь ни при чем. Не вините его.

Дряхленький оптик, витрина которого — само сверкание дневного света, сдул пыль со шлифованного стекла, дохнул на очки в костяной оправе кремового цвета, протер их кусочком замши и с веселой вежливостью подал даме эмблему старости — бабушкины очки. Нелла закинула волосы за уши, оседлала очками нос и превратилась в маленькую озабоченную совушку. Пусть там врач толкует что хочет — не будь Лейпцигского процесса, она, по меньшей мере, еще год читала бы без очков! Но очки очень к лицу даме. И дряхленький оптик грациозным движением, как бы танцуя менуэт, вручил ей вдобавок к приятному сюрпризу из Иены еще и красный кожаный футляр с крышкой. Крышка пружинила, как хлопушка, которой Неллин прадед, в халате и феске, бил на стене мух. Как состарилась она за четырнадцать дней отсутствия Гамзы! Она буквально высохла от тревоги. Ночью арестовали советских журналистов — скоро ли доберутся до чешских? Дело в том, что Гамза, не имея возможности защищать на суде обвиняемых, начал писать в «Красное пламя» судебные отчеты из Лейпцига. Нелла хорошо об этом знала, все его материалы проходили через ее руки. Недавно из зала суда удалили одного из юристов за то, что он писал в газеты; дойдет ли черед до Гамзы? Что с ним будет? И как это она его отпустила! Она просматривала все имперские газеты, какие только могла достать, и на душе у нее становилось скверно от этого гангстерского камуфляжа в виде готического шрифта пивнушек — она заболевала от этого куриной слепотой.