Динарская бабочка, стр. 7

— Ты думаешь? — робко спросил Борзой, не скрывавший своей тревоги.

— А кто же еще! Я целюсь. Приготовься. Зажигай первую спичку.

Они стали подкрадываться на цыпочках к кустарнику. Борзой зажег первую, потом вторую и третью спичку, морщась от запаха жженой серы. Он следовал за Зебриком как тень. Они были уже почти у края выступа. Зашуршали ветки, кусты зашевелились, словно сквозь них продирался кто-то тяжелый. Борзой поднес к шнуру догоравшую спичку.

— Так… так, — приговаривал Зебрик, подставляя ему самопал.

Шнур задымился, и он взял оружие на изготовку. Мгновение длилось вечность. В воздухе клубился дым. Потом они увидели простую пичужку — воробья или вьюрка, — которая поднялась с земли и села на голую ветку сосны. Прошло еще несколько секунд — вот-вот должен был прогреметь выстрел. Зебрик не нашел в себе мужества оглядеться вокруг, он словно бы нехотя направил самопал на птичку, и оружие выстрелило. Это был настоящий взрыв, выбивший самопал у него из рук, расколов его надвое, и едва не опрокинувший на землю самого Зебрика, окутанного тучей зловонного дыма. Грохот отозвался эхом далеко в долинах.

— Тебе больно? — спросил бледный Борзой.

— Нет, но это могло плохо кончиться, — пробормотал Зебрик при виде сломанного самопала на земле.

Вьюрок продолжал сидеть на ветке и щебетал, глядя на них с любопытством.

Послышался звук шагов. По каменистому склону прыжками спускались горнорабочий в потрепанной шляпе альпийского стрелка и стучащий деревянными подошвами монах — из тех, что ходили в деревню за пожертвованиями. Они спросили, не пострадали ли охотники, и, когда Борзой рассказал историю с бусаккой (Зебрик был против и делал ему сердитые знаки, чтобы он молчал), рабочий показал рукой на скалы у горизонта, за широкой полосой моря, охватившего полуостров с двух сторон.

— Бусакка… а-а, бусакка… — произнес он, как бы желая сказать этим, что ее нужно искать далеко, на других берегах.

Он вынул из кармана баночку мясных консервов и разделил ее с ребятами и монахом; затем все четверо в молчании спустились до первого ряда олив.

ЛАГУЦЦИ И К?

У синьоры Лагуцци, жившей на корсо Азмара в квартире над нами, вряд ли были хорошие отношения с моей матерью. Вот почему, когда что-нибудь из белья, которое синьора Лагуцци сушила на своей террасе, падало на нашу террасу, она считала неприличным спускаться к нам за упавшей вещью или присылать за ней кого-то, кому могла это поручить, и свешивалась через парапет, вооружившись длинной гибкой палкой с бечевкой на конце и большим рыболовным крючком; спасательная операция требовала значительных усилий и продолжалась до тех пор, пока хозяйка не получала выручаемый предмет туалета назад. Я был ребенком, и хотя проводил на побережье не меньше трех месяцев в году, представление о рыбной ловле, возможно, сложилось в моем детском сознании под влиянием предприимчивой синьоры Лагуцци. С тех пор стоило мне увидеть рыболовный крючок, как перед моим мысленным взором возникали носовые платки, комбинации или заблудившийся бюстгальтер. В отличие от бесчестного шекспировского Автолика [21], который воровал чужое белье, сушившееся на заборах, добропорядочная синьора Лагуцци пользовалась своей удочкой для спасения собственных вещей, — благо никто ей не мешал. Никто, быть может, за исключением малыша (то есть меня), старавшегося между одной и другой попытками отбросить добычу туда, где ее трудно было подцепить.

Терраса была большая, углом, по ней можно было гулять, но никто этого не делал, кроме моего отца: он выходил туда вечером, после ужина, а утром там подолгу стоял я в ожидании, когда появится школьный омнибус, который отвезет меня вместе с несколькими соучениками в престижную школу «Витторино да Фельтре». Наша извилистая улица шла в гору и, малолюдная в те времена, считалась чуть ли не окраиной. Местные обитатели не были аристократами, но с нашей террасы, если смотреть вдоль корсо Азмара, можно было видеть подъезд дома, владельцы которого, чье имя пользовалось в городе уважением, держали выезд и одевали слуг в ливреи. Мир, недоступный для меня даже в самых радужных мечтах! Единственным моим знакомым на корсо Азмара был хозяин табачной лавки, куда отец частенько посылал меня за своими любимыми сигарами «Кавур», разрешая мне купить для себя лакричные леденцы. Из тех, кого я встречал на улице, помню только трясущегося бородача «дядю Ох», обязанного своим прозвищем вечному оханью, с которым он толкал перед собой свою тележку с мороженым, и Пиппо Биксио, врага детей, порой силой отбиравшего у меня сигары и леденцы.

Через несколько лет мы переехали в другой район: теперь мы жили в современном доме с лифтом, и хотя в новой квартире были низкие потолки, она оказалась намного удобнее — с батареями горячего отопления, которое, правда, никогда не работало, со столовой а-ля бунгало — продолговатой, веретенообразной формы комнатой. Я закончил школу, и если не в восемнадцать, то в двадцать лет мне уже не обязательно было сидеть по вечерам дома. Я гулял под портиками в одиночестве: знакомыми в новом районе еще не обзавелся, а на корсо Азмара после переезда больше не бывал. Однажды я случайно познакомился с молодым скульптором, он объявил, что у меня «интересный» характер и покровительственно пообещал ввести меня в свой круг. Держа слово, на следующую встречу он пришел в котелке и лакированных туфлях, и полчаса спустя нанятая им пролетка высадила нас перед цитаделью, которую годами я видел со своей террасы. Мне казалось, что это сон.

Я был представлен хозяйке дома, какой-то ее родственнице и домоправительнице-немке: все три женщины были толстые, и всем трем скульптор по очереди поцеловал руку; потом появились желтоволосые хозяйкины дети, два сына и дочка, которые, судя по всему, были со скульптором на короткой ноге. Богатство обстановки бросалось в глаза. На стенах висело много картин, написанных мазками в виде полосок и точек, похожих на конфетти, и все называли эту живопись современной. Мне показали сад, откуда открывался неповторимый вид на порт внизу. Потом мы пили чай, его наливали из самовара — сверкающей пыхтящей посудины. Никто не говорил на диалекте, все благовоспитанно изъяснялись по-итальянски, правда, с чудовищным диалектным выговором. Обсудили статью из «Каффаро» [22], поговорили о «Лейле» Фогаццаро [23], после чего седовласый господин спел под аккомпанемент домоправительницы арию Каскара из второго акта оперы Леонакавалло «Заза».

Пробыв там часа два, слишком долго, если учитывать мою тогдашнюю стеснительность, я решился, наконец, откланяться. На прощание меня сухо пригласили заглядывать. Скульптору повезло больше, его оставили обедать. Немного проводить меня благосклонно согласился младший из сыновей, Джачинто, примерно мой ровесник. Мы пошли в сторону корсо Азмара и вскоре оказались под террасой моего детства. Здесь Джачинто с покровительственным видом пожал мне руку, а я не удержался от желания посмотреть вверх, и у меня екнуло сердце: в вышине покачивалась удочка синьоры Лагуцци. Это означало, что бессмертная старуха успела испортить отношения и с новыми соседями снизу. Джачинто и его родственники, равно как и скульптор, не знали моего прошлого, и, решив оставить их в неведеньи, я спросил с каменным лицом:

— Что за чертовщина? Неужто рыбу ловят?

— Похоже, — рассеянно ответил Джачинто. — Я уже несколько раз видел эту удочку, когда проходил здесь раньше. Непонятная история… В этом доме всегда жила всякая шушера…

Удар наотмашь, но я даже бровью не повел. Единственным, кто мог бы меня разоблачить, повстречайся он нам, был мелкий воришка Пиппо Биксио. Но судьба благоволила ко мне: уберегла, как оберегала и после того дня, от опасной встречи. Воистину, для меня начиналась новая жизнь.

ДОМ ПОД ДВУМЯ ПАЛЬМАМИ

Ехать оставалось считанные минуты. В коротком просвете между одним туннелем и другим — секунда, если поезд был дальнего следования, целая вечность, если местный или рабочий, — возникала и исчезала вилла, бледно-желтая, слегка выцветшая пагода, а впереди нее две пальмы, симметричные, но не одинаковые. Они были одной высоты в лето господне 1900, когда их посадили, потом одна поднатужилась и стала расти быстрее, чем другая, и ничего не удалось сделать, чтобы замедлить рост первой и ускорить рост второй. В тот день поезд был рабочий, и вилла, наполовину скрытая более поздними постройками, была видна долго. На западной стороне дома, с верхней ступеньки лестницы, замаскированной живой изгородью из смолосемянника, кто-нибудь (мать или тетя, или двоюродная сестра, или племянница) обычно махал полотенцем, чтобы подъезжающий видел, что его ждут, а больше для того (если из окна поезда махнут в ответ платком), чтобы успеть бросить в кастрюлю картофельные клецки. Через шесть-семь минут появлялся очередной родственник — как водится, усталый и голодный. Пять часов тряски и паровозной гари!