Динарская бабочка, стр. 41

— Через полчаса он уже, надо полагать, будет в кастрюле, — сказал господин в очках, — а пока еще огрызается. Как видим, инстинкт агрессии одинаково неискореним у людей и у животных.

— Я бы назвал это защитным инстинктом, — сказал господин в берете. — Он пускает в ход клешни против тех, кто покушается на него, чтобы съесть. А что ему остается?

— Ничего подобного, — сказал третий господин. — Кто знает, сколько устриц он открыл этими своими ножницами! Устриц, мидий и гребешков. Омары большие лакомки.

Все трое по очереди протянули палец, и три раза лобстер поднял и уронил безобидное оружие. Его глаза смотрели внимательно, но в них, казалось, не было злобы.

— По-моему, он играет, как котенок, — сказал второй господин. — Он никому не собирается причинять боль. Котенок тоже может поцарапать, когда играет. Возможно, бедняге невдомек, что он приговорен к смерти. Но то, что клешня уже не действует, он знает.

— Он прекрасно понимает, что происходит, — сказал первый господин, — и старается подороже продать свою шкуру, вернее, панцирь. Когда его сварят, он станет красный, как кардинальская мантия. Самое вкусное у него — клешня, нежная, чуть желеобразная; остальное мясо жестковато.

Все трое зачмокали губами и отошли, вынужденные уступить место новой группе комментаторов.

— Это классический homard [202], которого французы предпочитают лангусту, — сказал худощавый молодой человек, обращаясь к пожилому господину. Во Франции такой очень дорого стоит. В Париже homard a l’americaine [203] входит во все меню.

— Грамотеи! Раньше его называли homard a l’armoricaine [204], поправил пожилой господин. — Именно так он писался, когда я был sous-chef [205]в «Ритце». Время идет!

— У, какой красивый рак! — сказал мальчик. — Можно его потрогать, папа? — И прежде, чем отец успел ответить «да» или «нет», сунул палец в таз и ткнул им в стянутую шпагатом клешню, сдвинув при этом узел.

Лобстер мягко сжал своими ножницами палец, задержал их на нем, как будто хотел погладить, и отпустил добычу. Все закричали: «Осторожно! Бедный ребенок!», но на пальце не осталось даже царапины. Подоспевший продавец схватил лобстера с намерением заново перевязать узел, однако пленник дернул хвостом, выскользнул, упал на землю и рывками, как будто внутри у него был испорченный моторчик, заковылял на клешнях и на перепончатом хвосте к краю набережной, чтобы прыгнуть в море. После нескольких секунд погони и суеты вокруг беглеца, он, все еще дергающийся, был завернут в желтую бумагу и брошен на весы. Кто купит? Его отдавали за полцены, только бы избавиться.

Покупателя, уносившего странный бесформенный сверток, содержимое которого устало скреблось внутри, провожали дружные взгляды присутствующих.

— Его положат в кастрюлю? — жалобным голосом спросил мальчик. — За что? Он хотел поиграть со мной.

— В кастрюлю, — подтвердил кто-то. — Живого.

— Какую еще кастрюлю! — не выдержал бывший помощник шеф-повара. — Я готовил его в духовке и горячего поливал коньячным соусом. А теперь кто так делает?

Он раскрыл зонт и удалился вместе с другими, расписывая старые меню «Ритца».

СНЕЖНАЯ СТАТУЯ

Холодно, Сен-Мориц в снегу, радиатор отопления греет на славу, и я разгуливаю (по номеру гостиницы) в пижаме. Я не лыжник, не конькобежец и не любитель экскурсий, я не катаюсь в санях, горы кажутся мне скучными летом и невыносимыми зимой. Я приезжаю сюда под Новый год, чтобы посмотреть балет, который устраивает мой друг Кинд, получить в подарок картонного осла, рожок, шапочку, какую-нибудь безделицу и чтобы присутствовать в роли зрителя при семейных объятиях, сопровождаемых выстрелами шампанских пробок. Но главным образом я приезжаю, чтобы увидеть снежную статую или большую снежную куклу — ее сооружает господин С. перед своей гостиницей, как раз против моей. Я любуюсь снеговиком из окна. Трехметровый рост, на голове шляпа с пером, во рту сигара, с которой вот-вот осыплется пепел, две морковки служат ушами, две луковицы — глазами, три репы — пуговицами пиджака. Нечто среднее между Черчиллем и Троком [206]. Однако особенно меня притягивают глаза-луковицы. Увидев их впервые, я испытал — по ассоциации — чувство величайшей жалости. Огромный бука плачет, это бесспорно. Он единственный, кто здесь в эти праздничные дни способен по-настоящему плакать. Он плачет горючими красными слезами, каждая слеза величиной с бильярдный шар. Но ни одна душа, кроме меня, не видит его крупных катящихся слез. Это другой снеговик, не тот, что был в прошлые годы, каждый год его лепят заново, а для меня он всегда один и тот же. Он плачет не только потому, что в глазницах у него луковицы, он плачет и по другим причинам, которые я не в силах объяснить, — да и незачем, мне кажется, их доискиваться. И когда его припорашивает новым снежком, и в глазах у него стоят слезы, он перестает быть похожим на Черчилля, он похож только на Грока. Вот его слова: «Вам весело? Приятного развлечения. Я плачу за всех вас, а потом я растаю и уроню эти луковицы в дорожную слякоть».

Я никогда не встречал Моби Дика, Белого Кита, зато я много раз видел Грока, и, стоя у запотевшего от моего дыхания окна, я пробую беседовать с удивительным снеговиком. «Позвольте и мне, маэстро, — говорю я ему, — присоединиться к вашему неудержимому, мировому, вселенскому плачу. Я приехал специально, чтобы увидеть вас. Быть может, незаслуженно, но я единственный здесь, кому дано догадываться о причине ваших слез. Я тоже растаю, как вы, и у меня, как у вас, две луковицы в глазницах, репа вместо носа… Позвольте мне, маэстро…»

Негромкий стук в дверь, входит горничная — она принесла чай. Она из Тосканы, практичная и не очень-то склонная к мистике.

— Видали? — говорит горничная, застав меня у окна. — В этом году опять поставили гороховое чучело.

— А ведь верно, — отвечаю я равнодушно. — Ту большущую куклу. Или как ее там?

ДИНАРСКАЯ БАБОЧКА

Бабочка шафранового цвета, каждый день навещавшая меня в кафе, где я сидел, и приносившая (так мне казалось) весточки от тебя, — появится ли она после моего отъезда из Динара на этой маленькой, продуваемой ветром площади? Было невероятно, чтобы холодное лето Бретани высекло из окоченелых садов столько совершенно одинаковых, одного цвета искр. Скорее всего, мне встретились не динарские бабочки, а одна-единственная динарская бабочка, и вопрос заключался в том, прилетала ли утренняя посетительница ради меня, игнорировала ли сознательно другие кафе потому, что здесь, в «Корнуолле», сидел я, или же этот уголок просто-напросто входил в ее ежедневный машинальный маршрут. Одним словом, утренняя прогулка или тайное послание?.. Чтобы разрешить сомнение, накануне отъезда я решил оставить официантке хорошие pourboire [207] и свой итальянский адрес. Она должна была написать мне — да или нет, прилетала ли посетительница и после моего отъезда или больше не показывалась. Итак, я дождался, пока бабочка села на вазу с цветами, и, приготовив стофранковую купюру, лист бумаги и карандаш, подозвал девушку. На своем более скверном, чем обычно, французском я, запинаясь, объяснил ей суть дела — не всю, разумеется. Я, дескать, энтомолог-любитель и хотел бы знать, вернется ли бабочка еще, до каких пор она протянет в этом холоде. Закончив, я взмок от волнения.

— Un papillon? Un papillon jaune? [208] — спросила грациозная Филли, широко раскрыв глаза, достойные кисти Грёза [209]. — На той вазе? Но я не вижу никакой бабочки. Вы ошиблись. Merci bien, Monsieur [210].