Динарская бабочка, стр. 22

Разговоры двух друзей, с превеликим усердием чистящих селедку, разложенную на желтой бумаге (как тут не вспомнить натюрморты Фунаи?), вертелись, само собой разумеется, вокруг знаменитой группы, вокруг удачи Каваллуччи, хотя последний о результатах своего посвящения говорил с равнодушным видом человека преуспевшего, у которого нет ни малейшего желания просвещать послушника, «новобранца». Что-то все же нужно было говорить, и Каваллуччи не заставлял себя упрашивать: с изощренной неторопливостью — так иные хозяева ведут себя с кошкой — он протягивал кусочки потрохов или требухи в направлении цепких когтей своего жалкого сожителя. Самые известные поэты, Монделли и Гуцци, тот, что в летах, вяловатый, и молодой, с острым подбородком? Нет, если честно, от них он не услышал ни слова: они зевали во весь рот — быть может, от усталости в результате чрезмерного умственного напряжения. Зато Лунарди из Модены, похлопав его по плечу, обещал привлечь к сотрудничеству в своем журнале «Кавалькада», независимом от группы, тощий Лампуньяни, продолжая править гранки, ответил на его поклон, а художник Фунаи, маэстро Фунаи, набросал его профиль на мраморной столешнице. Были там и другие, разумеется, не обязательно гении, некоторые скорее даже «бездари», но, в целом, атмосферу все вместе создавали живую, лиха беда начало, и в один прекрасный день (спешить некуда) перед знаменитостями сможет предстать и он, Пиньи. Конечно, со временем, не сразу. Пиньи слишком поздно уходил с работы, кашляя, задыхаясь от непрерывного дутья в трубы, а вечером, после ужина, компания менялась, оставался только узкий круг; о воскресеньях же, с толпой посетителей, нечего было и думать. Но подходящий момент настанет, нужно запастись терпением, расти, «работать» (Каваллуччи показывал рукой на стопку своих тетрадей). И Пиньи, поглощавшему селедку с хлебом, ничего не оставалось, как соглашаться, веря и одновременно не веря, что такое возможно.

После первого появления Каваллуччи в кафе, куда он теперь периодически заходил, прошло несколько недель, и как-то вечером в конце сентября друзья позволили себе отвлечься от литературы, вернее за них это решил случай: они встретили двух крепкотелых служанок из Монгидоро, с которыми познакомились в бакалейной лавке, двух разряженных пигалиц — двух куколок, как аттестовал их опытный Каваллуччи, — в тот день в сплошных буфах и кружевах, с длинными волосами на американский манер, в коротких, выше мосластых колен, юбках, и пригласили их поужинать «У Лакери» (на Пиньи свалился случайный приработок), а потом прогуляться по набережным Арно, полутемным и все еще жарким.

Купив по мороженому у лоточника и выпив две бутылочки оранжада на четверых в маленьком баре, они перешли железный мост, и тут их привлекла светящаяся вывеска «У Красного дьявола» над входом в известный на весь город дансинг. Дансинг представлял собой садик с венецианскими фонариками, коридор-кафе и треугольную площадку за ним, над которой нависала тесная эстрада с одетыми под турецких конников джазистами, изливавшими на танцоров мяукающие звуки и нанизанные одна на другую синкопы. Вход стоил кучу денег, но один из билетеров оказался знакомым Каваллуччи, так что они все прошли на дармовщину, как безбилетники в театр. Уже через несколько секунд две пары выделывали кренделя в духоте среди доброй дюжины других пар, подхлестываемые бешеным ритмом буги-вуги, и тут вдруг Пиньи — он скакал рядом с другом, прижимая к себе более тощую из девиц, — толкнул Каваллуччи локтем и показал глазами на кого-то в толкучке.

— Глянь туда… мать честная! — услышал Каваллуччи его шепот. — Что делать?

Кого он там углядел? Каваллуччи повернул голову, не выпуская добычу, и увидел… нечто непредвиденное (всего не предвидишь!), чего удалось бы избежать лишь в том случае, если бы, на их с другом счастье, в полу оказался люк (такового не оказалось): увидел двух возможных посредников, двух корифеев из группы — Пьеро Лампуньяни и очкастого крепыша Гамбу, которые двигались в их сторону, сжимая в объятиях гибких, как тростинка, партнерш — одну в длинном серебристом платье, другую в такой же длины красном, с голыми спинами и венками на голове. В грохочущем аду по толпе окружающих пробегал восхищенный шепот: «Это дочки Риццолини, дружка дуче».

После секундного замешательства Каваллуччи сделал вид, будто споткнулся, и посмотрел вниз, но прилипший к своей блондинке Лампуньяни, высокий, с девичьим румянцем во все щеки, поправляя одной рукой волосы цвета голубого песца, умудрился задеть его, и, узнав, несмотря на близорукость, задержал на нем испытующий взгляд и с плохо скрываемым удивлением буркнул не без иронии в голосе: «Вот те на!.. Добрый вечер», — и шарахнулся в сторону, извиваясь угрем, тогда как Гамба, выплясывавший с брюнеткой, обладательницей сережек в форме виноградных кистей, скользнул в другую сторону, едва не сбив при этом Пиньи и успев оглянуться на Каваллуччи с выражением недоумения в глазах. Как раз в эту секунду оркестр замолчал, все, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидели лжетурки, и, отдуваясь, захлопали, приглашая их продолжить играть. Когда они снова заиграли, танцевальная арена, над входом в которую был нарисован на стене красный дьявол, приняла новые пары, тогда как Каваллуччи и Пиньи отказались от попыток перетанцевать остальных и, спрятавшись за спины зрителей в вечерних туалетах, наблюдали за виртуозными па и шаркающими пробежками двух корифеев под новую музыку: на этот раз оркестр предложил после телефонной трели зачина сумасшедший темп «Miss Otis regrets» [111]. Одна из служаночек пудрилась, сидя на стуле, другая нашла малого по себе и ринулась с ним в гущу танцующих. В поле зрения промелькнули Гамба и Лампуньяни, но их взгляды не преодолели первого ряда голов; оба выглядели неприступными, оба со следами морского загара, оба были заняты партнершами, блондинкой и брюнеткой, которых вертели, как тросточки на прогулке. Известный своей коллекцией пластинок, Гамба объяснял партнерше слова Miss Otis, а Лампуньяни погрузился в себя, подобно бодлеровскому Дон Жуану, ne daignait rien voir [112]. Во всяком случае, такое впечатление возникло у малыша Пиньи, который, благодаря французским книгам в своей лаборатории, мог щегольнуть броской цитатой. Сквозь грохот оркестра он услышал слова наклонившегося к нему Каваллуччи:

— Я сматываю удочки, а ты как хочешь… Тебя-то они не знают, так что ты ничего не теряешь…

Через минуту Каваллуччи уже направлялся быстрым шагом к железному мосту. Только пройдя метров пятьдесят, он обернулся и в свете фонаря увидел Пиньи с одной из двух девиц: оба надутые, они трусили за ним.

ЧИСТЫЕ ГЛАЗА

Вилла Арколайо, состоящая из двух старых крестьянских домов, перестроенных век назад в стиле сельского «фоли» [113] и соединенных длинными стеклянными галереями, закрытыми снаружи цветами и вьющимися растениями, была в трауре. Герардо Ларош, богатый предприниматель, неплохой музыкант-любитель, известный коллекционер произведений старинного искусства и осмотрительный меценат живущих художников, умер два дня назад, и, хотя извещение о его смерти рекомендовало «воздержаться от визитов», многочисленные поклонники усопшего и немалое число друзей дома собрались в этот день вокруг вдовы, высокой, костистой, нестарой женщины с золотистыми волосами, не видными сейчас под кружевом траурного покрывала. Синьора Габриэла принимала посетителей в саду вместе с белокурой дочерью Татьяной и своим духовным наставником падре Каррегой. Служанка, тоже вся в черном, предлагала ледяные напитки, за которыми ходила в дом. Было жарко, все расположились вкруг большого стола с выщербленной яшмовой столешницей, в тени разросшейся мушмулы. Вдалеке блестел извив Арно у Ровеццано, и несколько машин переправлялись на пароме с одного берега на другой. Звонили колокола, предвечерние часы воскресного дня обещали быть долгими и печальными.