На обратном пути (Возвращение)(др.перевод), стр. 27

– Обратитесь в продовольственный департамент с просьбой выдать вам дополнительные карточки, – ворчит жандарм, – это не наше дело. Следующий.

Женщина, шатаясь, отходит в сторону, ее тошнит, и она начинает голосить:

– Значит, мой муж погиб за то, чтобы дети голодали!

Молодая девушка, следующая в очереди, запихивает, заглатывает, давится маслом, губы измазаны жиром, глаза вылезли из орбит, кашляет, набивает щеки, чтобы хоть что-то досталось, прежде чем отнимут. Достанется немного – скоро ей будет плохо, понос обеспечен.

– Следующий.

Все стоят как вкопанные. Жандарм, который склонился над кучкой еды, еще раз кричит:

– Следующий!

Он сердито распрямляется, упирается взглядом в Вилли и уже значительно вежливее спрашивает:

– Вы следующий?

– Я никакой, – не очень дружелюбно отвечает Вилли.

– Что у вас в пакете?

– Пол свиной головы, – честно признается Вилли.

– Вам придется ее отдать.

Вилли и бровью не повел. Жандарм мнется и косится на напарника. Тот стоит рядом – это грубая ошибка. Они, кажется, не очень опытны в таких делах и не привыкли к сопротивлению; второй уже давно должен был понять, что мы вместе, хотя и не разговаривали друг с другом. Ему бы отойти в сторонку, тогда мы были бы у него на мушке. Правда, для нас это семечки – что такое револьвер? Но вместо этого жандарм теснится к напарнику, на случай если Вилли раздухарится. Последствия не заставляют себя ждать. Вилли отдает свиную голову. Удивленный жандарм принимает ее, немедленно теряя свободу маневра: обе руки у него заняты. И Вилли невозмутимо дает ему в морду. Он падает. Второй не успевает двинуться, как Козоле своей железной черепушкой коротким движением бьет его в подбородок. Валентин уже за спиной у жандарма и начинает его душить. Тот широко распяливает рот, и Козоле недолго думая засовывает ему туда газету. Стражи порядка харкают, плюются, что-то бухтят, но все бесполезно: в глотке бумага, руки связаны сзади собственными ремнями. Операция проведена быстро, слаженно – но куда их теперь?

Выход находит Альберт: шагах в пятидесяти виднеется одинокий домик с вырезанным сердечком в двери – сортир. Мы, не теряя времени, запихиваем туда жандармов. Дверь дубовая, засов широкий, крепкий, выбираться им не меньше часа. Козоле – сама галантность – даже ставит под дверь велосипеды.

Остальные добытчики смотрят на все это, окаменев от страха.

– Разбирайте пожитки, – усмехается Фердинанд.

Вдалеке уже свистит поезд. Они зашуганно смотрят на нас, но дважды просить себя не заставляют. Правда, одна старушка очень недовольна.

– О господи! Жандармов избили! – причитает она, вероятно считая это тягчайшим из преступлений. – Вот беда! Вот беда!

Остальные тоже несколько растеряны. Страх перед мундиром и полицией сидит глубоко.

Вилли ухмыляется.

– Не хнычь, бабуль, да хоть бы тут все правительство собралось, ничего бы они у нас не отобрали! Чтобы старые вояки отдали харч – еще чего!

Хорошо еще, многие деревенские вокзалы расположены вдалеке от домов. Никто ничего не видел. Станционный смотритель только сейчас, зевая и почесывая макушку, вышел из своей сторожки. Мы идем к шлагбауму. У Вилли под мышкой свиная голова.

– Да неужто я тебя отдам! – нежно поглаживая ее, шепчет он.

Поезд трогается. Мы машем в окно. Смотритель, думая, что это ему, отдает честь. А мы-то машем сортиру. Вилли, почти до пояса высунувшись в окно, следит за красной фуражкой смотрителя и победно возвещает:

– Он опять к себе.

– Тогда жандармам еще долго возиться.

Напряжение на лицах добытчиков ослабевает. К ним возвращается дар речи. Женщина со шпиком смеется со слезами на глазах, так она благодарна. Только девушка, которая давилась маслом, горько плачет. Слишком поторопилась. Кроме того, ей уже плохо. Тут Козоле, проявив себя во всем блеске, отдает ей половину колбасы. Девушка прячет добычу в чулок. Из осторожности мы сходим за одну станцию до города и добираемся полями. Последний отрезок мы думали пройти пешком, но встречаем грузовик с бидонами. Водитель в шинели. Он нас подсаживает, и мы со свистом едем по вечерней дороге. Блестят звезды. Мы сидим рядком, а в нос шибает приятный свиной дух.

II

Мокрый серебристый туман заливает Большую улицу. Фонари окутаны огромными желтыми клубами. Люди ступают по вате. По сторонам таинственные огни витрин. Вольф подплывает к ним и опять утопает во мраке. Возле фонарей блестят черные мокрые деревья.

Мы идем с Валентином Лаэром. Он не ноет, но никак не может забыть свой акробатический номер, с которым выступал в Париже и Будапеште.

– Все кончено, Эрнст, – говорит он. – Кости трещат, да и ревматизм. Я репетировал, репетировал до упаду. Бесполезно начинать все заново.

– Что же ты собираешься делать, Валентин? – спрашиваю я. – Вообще-то государство обязано выдать тебе пенсию, как отставным офицерам.

– Ах, государство, государство, – презрительно отвечает Валентин, – оно дает только тем, кто умеет драть глотку. Я сейчас с одной танцовщицей кое-что разучиваю, показательный номер, понимаешь. На публике смотрится, но вообще-то ерунда, приличному артисту стыдно этим заниматься. Но что поделаешь, жить нужно.

Валентин направляется на репетицию, и я решаю пойти вместе с ним. На углу Хакенштрассе на нас сквозь туман движется черный арбуз, под ним ярко-желтый резиновый плащ и папка для бумаг.

– Артур! – кричу я.

Леддерхозе останавливается.

– Громы небесные! – говорит Валентин. – Ну, ты и вырядился.

Со знанием дела он ощупывает Артуров галстук – роскошный, вискозный, с лиловым рисунком.

– Ничего, дела налаживаются, – польщенно улыбается Леддерхозе. Он торопится.

– А кнейч-то какой, – не перестает удивляться Валентин, рассматривая арбуз.

Леддерхозе неймется уйти. Он хлопает по папке.

– Дела, дела…

– Что твоя табачная лавка? – спрашиваю я.

– Куда она денется, – отвечает он, – но теперь я торгую только оптом. Вы можете порекомендовать конторское помещение? Плачу любую цену.

– Помещение порекомендовать не можем, – говорит Валентин, – так далеко мы еще не продвинулись. Как жена?

– А что? – сдержанно уточняет Леддерхозе.

– Ну, ты в траншеях все жаловался. Мол, она для тебя слишком худая, а ты вроде предпочитаешь крепеньких.

Артур качает головой.

– Не помню.

Он исчезает. Валентин смеется.

– Как люди меняются, Эрнст, да? В траншеях он только и делал, что скулил, а теперь глянь какой шустрый. Каких только сальностей не говорил! А нынче и слышать об этом не хочет.

– А у него-то, кажется, все складывается неплохо, – задумчиво говорю я.

Мы бредем дальше. Колышется туман. С ним играет Вольф. Наплывают и уплывают лица. Вдруг в молочном свете я вижу блестящую красную шляпку лаковой кожи, а под ней нежно тронутые влагой черты, отчего глаза сверкают еще ярче.

Я останавливаюсь. Сильно бьется сердце. Это Адель. Тут же накатывают воспоминания, как в шестнадцать лет мы прятались в полутьме у дверей спортивного зала, ждали девчонок в белых свитерах, бежали за ними по улицам, догоняли и, тяжело дыша, молча загораживали им дорогу. Мы смотрели на них во все глаза, в конце концов они вырывались, и погоня продолжалась. А завидев их где-нибудь вечером, тащились за ними в нескольких шагах, робея заговорить, и только когда они заходили в дом, мы, собравшись с духом, кричали «Пока!» и удирали…

Валентин оборачивается.

– Мне нужно вернуться, – сбивчиво объясняю я, – кое с кем поговорить. Я тебя догоню.

И я бегу назад, ищу красную шляпу, красный огонек в тумане, дни юности, до всяких шинелей и траншей.

– Адель!

Она оглядывается.

– Эрнст! Ты вернулся?

Мы идем рядом. Между нами сочится туман. С лаем скачет кругами Вольф, дребезжат трамваи, мир теплый и мягкий. И снова это чувство, переполняющее, трепещущее, убаюкивающее, годы стерлись, плавно покачивается дуга, переброшенная в прошлое, дуга-радуга, светлый мостик в тумане.