На обратном пути (Возвращение)(др.перевод), стр. 10

Он прибежал что было мочи, на бегу сбросил ранец и теперь бушует. Своими ручищами хватает молодцев по двое за шиворот и шарашит их друг о друга лбами. Они тут же отключаются, потому что когда Вилли заводится, кувалда и та ласковее. У нас наконец-то развязаны руки, я вскакиваю, но остальные уже удирают. Я еще успеваю попасть одному ранцем в крестец и иду к Людвигу.

Вилли же решил с ними поквитаться. Он видел, как матросы били Людвига. Один, с синюшного цвета лицом, стоная, валяется в канаве, над ним рычит пес, за вторым Вилли мчится красным ураганом, полыхая развевающимися огненными волосами.

Повязка у Людвига всмятку. Сочится кровь. Лицо грязное, на лбу ссадина от удара ногой. Он утирается и медленно встает.

– Сильно досталось? – спрашиваю я.

Мертвенно-бледный, он отрицательно качает головой.

Вилли тем временем поймал матроса и тащит его, как мешок, обратно.

– Грязные свиньи, – сквозь зубы ругается он, – всю войну со своими корытами прохлаждались на свежем воздухе, ни одного выстрела не слышали, а теперь решили рты раззявить, фронтовиков тронуть. Так я помогу! На колени, тыловая крыса! Проси прощения!

Он швыряет матроса перед Людвигом и выглядит при этом так страшно, что и впрямь можно испугаться.

– На куски порву, – шипит он, – на ремни порежу. На колени!

Матрос скулит.

– Да оставь, Вилли, – говорит Людвиг, подбирая свои вещи.

– Что? – Вилли не верит своим ушам. – Ты сбрендил? Где они помяли тебе руку?

Людвиг уже идет дальше.

– Ах, отпусти его…

Мгновение Вилли стоит, пораженный словами Людвига, затем, покачав головой, отпускает матроса.

– Ну ладно, тогда иди!

Но не может отказать себе в том, чтобы, перед тем как матросу удрать, так наподдать ему ногой, что тот два раза перекувыркивается через голову.

Мы идем дальше. Вилли ругается, потому что когда он в бешенстве, то должен говорить. Людвиг молчит.

Вдруг на углу Пивной улицы мы замечаем своих обидчиков. Они сходили за подкреплением. Вилли достает пушку.

– Зарядить и поставить на предохранитель, – говорит он, и глаза его сужаются.

Людвиг тоже берет револьвер, я заряжаю винтовку. Пока это была просто потасовка, а теперь дело серьезное. Больше они нас пальцем не тронут.

Мы расходимся на расстояние в три шага, чтобы не быть одной мишенью, и идем вперед. Пес тут же понимает, в чем дело, и с рычанием жмется к водосточной канаве: на фронте его научили, что такое укрытие.

– С двадцати метров начинаем стрелять, – угрожающе говорит Вилли.

Противники заметно нервничают. Мы подходим ближе и оказываемся под прицелом. Вилли щелчком снимает винтовку с предохранителя и достает гранату, которые у него, хоть тресни, всегда с собой.

– Считаю до трех…

От группы отделяется немолодой человек в мундире унтер-офицера без галунов. Он подходит к нам со словами:

– Мы фронтовые товарищи или нет?

Вилли так оторопел, что сначала должен прийти в себя.

– Черт подери, это мы вас спрашиваем, трусливые вы зайцы, – возмущенно отвечает он. – Кто здесь первый напал на раненого?

Унтер-офицер в недоумении.

– Это вы? – спрашивает он, обернувшись назад.

– Он не хотел снимать погоны, – отвечает один.

Унтер-офицер с досадой отмахивается, затем снова поворачивается к нам.

– Не надо было так, ребята. Но, похоже, вы не в курсе, что тут творится. Вы вообще-то откуда?

– С фронта, откуда же еще? – пыхтит Вилли.

– И куда направляетесь?

– Туда, где вы проторчали всю войну, домой.

– Браток, – унтер-офицер поднимает пустой рукав, – это я потерял не дома.

– Тем хуже, – не сдается Вилли. – Тогда тебе должно быть стыдно, что связался с этими с позволения сказать солдатами.

Унтер-офицер подходит ближе.

– Так ведь революция, – спокойно отвечает он. – Кто не с нами, тот против нас!

Вилли хохочет.

– Отличная революция и этот твой союз срывателей погон! Если вам от нас больше ничего не нужно… – Он презрительно сплевывает.

– Еще как нужно! – Однорукий подходит вплотную к Вилли. – Нам много чего нужно! Долой войну, долой военщину! Долой убийства! Мы хотим снова стать людьми, а не военными машинами!

Вилли опускает гранату.

– Что ж, славное начало, – кивает он на помятую руку Людвига и в два прыжка оказывается перед нападавшими. – Ну-ка, марш домой, недоноски! – рычит он отпрянувшим парням. – Людьми хотите стать? Да вы даже не солдаты! Как держите винтовки? Страшно смотреть, руки ведь поломаете!

Недоноски разбегаются. Вилли возвращается к унтер-офицеру.

– Ну вот, а сейчас я кое-что тебе скажу. У нас вся эта тягомотина вот уже где сидит, как и у вас. Ясное дело, с этим пора кончать. Но не так же! Если мы что и будем делать, то сами, а указывать нам не надо. А теперь разуй глаза. – Вилли в два приема срывает с себя погоны. – Я это делаю, потому что я так хочу, а не потому, что вы хотите! Это мое дело. А вот он, – Вилли показывает на Людвига, – наш лейтенант, и он погоны оставит, и я не завидую тому, кто скажет по этому поводу хоть слово.

Однорукий кивает, сосредоточенно о чем-то думая.

– Слушай, я ведь тоже там был, – медленно говорит он, – тоже все знаю. Вот, – он взволнованно демонстрирует нам свою культю, – двадцатая пехотная дивизия, Верден!

– Тоже бывали, – лаконично замечает Вилли. – Ну… тогда будь здоров!

Он поднимает ранец и перебрасывает через плечо винтовку. Мы идем дальше. Но когда Людвиг проходит мимо унтер-офицера с красной нарукавной повязкой, тот вдруг прикладывает руку к фуражке, и мы понимаем, что он отдает честь не мундиру, не войне, а товарищу оттуда.

Первым по ходу домишко Вилли. Он растроганно машет ему:

– Здорово, старая развалина! Резерв отправляется на покой.

Мы уже было остановились, но Вилли мотает головой.

– Сначала отведем Людвига, – боевито заявляет он. – Картофельный салат и увещевания подождут.

По дороге мы приводим себя в порядок, чтобы родители не заметили, что мы только-только из драки. Снимаем Людвигу повязку с пятнами крови, иначе мать сильно напугается. Все равно ему потом в лазарет на перевязку. Я отираю Брайеру лицо, и мы спокойно подходим к его дому. Вид у Людвига еще сильно помятый.

– Не переживай, – говорю я, протягивая ему руку.

Вилли кладет Брайеру свою ручищу на плечо.

– С кем не бывает, старик. Если бы не рана, ты бы котлет из них нарубил.

Людвиг кивает нам и идет в дом. Мы смотрим, как он поднимется по лестнице. Брайер уже дошел до середины, как вдруг Вилли спохватывается.

– В следующий раз ногами, Людвиг! – умоляюще кричит он. – Просто ногами! И не подпускать! – И, довольный, закрывает входную дверь.

– Интересно, он хоть через пару недель поправится? – размышляю я вслух.

Вилли чешет репу.

– Понос не пройдет, – уверенно говорит он. – Ведь Людвиг… Помнишь, как он разделался с танком под Биксшотом? В одиночку? Не так-то это было просто, скажу я тебе. Как вспомню… – Он натягивает ранец. – Ну, будь здоров, Эрнст. Сейчас погляжу, чем там занималось семейство Хомайеров последние полгода. Думаю, час на нежности, а потом начнется воспитание. Матушка моя… Господи, вот был бы фельдфебель! Золотое сердце у старушки, а выдержка железная!

Я один иду дальше, мир вдруг изменился. В ушах шумит так, как будто под мостовой течет река. Я ничего не вижу, не слышу и внезапно оказываюсь перед домом. Медленно поднимаюсь. Над дверью табличка «Добро пожаловать!» и букет цветов. Они увидели меня в окно и все собрались – сестры, родители. За ними гостиная, накрытый стол, все очень торжественно.

– Что это вы тут устроили? – говорю я. – Цветы и все такое… Глупости какие. Зачем? Это все неважно. Ну что ты плачешь, мама? Я ведь вернулся… Война закончилась… Чего ж плакать…

И только тут замечаю, что у меня самого по лицу текут соленые слезы.

II

На столе картофельные оладьи с яйцами и колбасой – восхитительная еда. Я два года не ел яиц, не говоря уже о картофельных оладьях. Наевшись, мы уютно сидим за большим столом в гостиной и пьем желудевый кофе с сахарозаменителем. Горит лампа, поет канарейка, даже печка теплая, а Вольф улегся под столом и спит. Лучше и быть не может.