Когда нам семнадцать…, стр. 33

— В качестве доказательства я прочитаю в присутствии всех одно из его любовных посланий. — Маклаков вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и, усмехнувшись, помахал им в мою сторону.

Меня бросило в жар: я узнал листочек из общей тетради, на котором было записано мое стихотворение «Млечный путь».

— А где ты взял его? — раздался взволнованный голос Милочки.

— Нашел в коридоре.

— Врешь! Ты выкрал его из портфеля Рубцова! Ты сам говорил мне об этом.

Раздался шум.

— Позор! Исключить его! Он жалкий пережиток!

Мне показалось, что кричали и некоторые практиканты.

— Позвольте! Какой пережиток? — очнулся Ковборин. — Что здесь творится? — Он стоял у окна. Пенсне, блеснув, уставилось на Максима Петровича.

Но цветущей даме почему-то сделалось удивительно смешно.

— Дети! — заговорила она, улыбнувшись Ковборину. — Мы помирим вас, обязательно помирим! Педология — это такая наука!..

Глава девятнадцатая

«Кем быть?»

Да, разговор с Маклаковым не состоялся. С помощью Ковборина и дамы-ассистентки Недоросль снова ушел от ответа. И, может быть, именно это как-то сразу насторожило меня против педологов.

Мы, правда, добросовестно проходили медицинское освидетельствование, заполняли анкетки, отвечали на многочисленные вопросы. Но уже первые заключения студентов-практикантов о способностях учеников породили у нас сомнения.

У Игоря в заключении, сделанном самим Ковбориным, стояло: «Технические способности весьма посредственны. Склонен к наукам гуманитарным».

— Это как же — к гуманитарным? — возмутился мой друг. — Подсунул мне какие-то кружочки, ребусы, засек время по часам, молча забрал мои письменные ответы и ушел. Потом раз меня вызвал студент-практикант. Ты знаешь, что он от меня потребовал? «Скажи, — говорит, — как можно больше слов в минуту сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми». Ух, я ему и порол! Сгоряча даже «черта» подсунул! А теперь, погляди-ка, такое идиотское заключение. Я живой человек или нет? Я же технику люблю! А меня теперь что, заставят стихи писать?

— Да, надо оправдать это заключение!

— Но я же ямба от хорея… Сам понимаешь!

— Понимаю, сочувствую!

— Нет уж, дудки! А у тебя что?

Я показал Игорю тетрадь. Рукою цветущей дамы в ней было проставлено: «75 %».

— Это как же понять проценты?..

— На столько процентов у меня ума, не больше и не меньше!

Игорь от удивления прыснул.

«75 %»… Сначала, как и Игоря, эти проценты меня веселили. Не был же я в самом деле идиотом! Но прошел любопытный слух… «Интеллектуальный уровень» ученика Маклакова оценили в сто процентов. По каким же данным?

Я обратился с вопросом к студентам. Мне ответили, что над Маклаковым «экспериментировал» сам Ковборин. Что же, тогда все ясно.

Когда в класс явилась цветущая дама, предложив нам писать последнее сочинение, меня охватила неудержимая злость.

— Дети! Вот тема вашей литературной работы… — Предводительница педологов написала мелом на доске: «Куй железо, пока горячо». Заметив удивление на лицах ребят, она доброжелательно улыбнулась: — Да, дети, вот такую тему мы предлагаем.

«Что ж, ковать, так ковать! — с ненавистью подумал я. — Пусть буду до конца дефективным!»

Быстро обмакнув в непроливалку перо, стал писать. За все время работы я ни разу не оторвался от бумаги!

Положив свой труд под нос цветущей дамы, я выскочил из класса.

Вечером, придя в пионерскую комнату выпускать очередной номер стенгазеты, я застал там Максима Петровича и Марию Павловну.

— Плохо!.. Прескверно! — Сидевшая за столом Мария Павловна взволнованно прикладывала ко лбу носовой платок.

— Правильно сделал! Молодец Алексей! — говорил Грачев, быстро прохаживаясь по комнате и словно не замечая меня.

— А что здесь правильного? Он же ученик, — мягко возражала учительница.

— Меньше будут ходить, мешать! Разве можно таким вот бухгалтерским методом помочь ребятам решить вопрос, кем быть?

— Голубчик! Ведь это же все понятно… — Лицо нашей добрейшей Марии Павловны было полно сострадания.

— А раз понятно, так нужно действовать, а не сидеть сложа руки! — порывисто продолжал Грачев. — Послушайте, что трактует ученый лев педологии Бине! Я могу процитировать его наизусть, благо сдавал госэкзамены летом. «В своем методе, — пишет Бине, — мы отделяем природные умственные способности от приобретенных знаний учащимися… Мы пытаемся измерить только чистый интеллект, данный человеку от рождения, отвлекаясь от знаний, которыми он обладает…» Что это еще за «чистый интеллект»? Ерунда, фатализм!

«Недоставало, чтобы они из-за меня поссорились», — подумал я и вышел из пионерской комнаты. Из-за двери до меня донесся встревоженный голос Марии Павловны:

— Но ведь Ковборин затевает против Алеши скандальное дело. Нанесена пощечина представителям педологии. Завтра педсовет в экстренном порядке. Не проще ли пойти и извиниться?

«Педагогический совет? — опешил я. — Ну и пусть… По крайней мере, можно будет высказать все, о чем не дали говорить нам на классном собрании». Я быстро оделся и пошел домой.

Но чем меньше становилось расстояние до дома, тем настойчивей вставал передо мною вопрос: «Что же я скажу Павлу?» Припомнился день первого сентября, моя фамилия, перечеркнутая в списке класса. Теперь-то Ковборин ничего не простит, вышвырнет из школы, как собачонку.

Я стоял возле дома, не решаясь войти. Но дверь неожиданно отворилась. На крыльцо, гремя ведрами, вышла Зина.

— Ты что стоишь? — удивилась она. — К тебе гость приехал!

Я вбежал в комнату, а навстречу мне из-за стола поднялся бородатый человек в медвежьих унтах, черной сатиновой рубахе, подпоясанной кушаком.

— Степан Иванович! — бросился я к партизану, даже не обратив внимания на Павла: он тоже сидел за столом.

— Угадал, паря, он самый. Я ведь по вашему приглашению прибыл.

— На слет красногвардейцев завода?

— Так точно!

От Зотова исходил чуть уловимый запах дыма, омулей, хвойной свежести. В памяти встали Байкал, костер на берегу, бурят с трубкой…

— А как Бадма?

— Здоров! Гостинец вам прислал, омулей. А из той медведицы, вишь, обувь мне сшил. — В уголках его пытливых глаз заиграла улыбка: — Разглядел я теперь, Павел Семенович, похож брательник на отца! В цех-то пойдем, где он пушку отливал?

— Пойдем, конечно!

— Когда?

— Да хоть завтра, чего тянуть.

Я взглянул на Павла. «Завтра педсовет. Надо сказать об этом брату». Но Павел, схватившись рукой за грудь, вдруг закашлялся. Проклятая пуля! «Нет, ничего не скажу».

— В литейный пойдем, — ответил я Зотову, — во вторую смену, к плавке чугуна. Завтра же!

И вот подошло это завтра…

Усевшись в дальний угол учительской, я с волнением ожидал, когда соберутся члены педагогического совета. Однако слово «экстренный», добавленное Ковбориным в объявлении, очевидно, никого из них не волновало, потому что собирались они медленно и со скукой на лицах. Такими же скучными показались мне часы, висевшие на стене напротив.

Зато, когда комната все больше заполнялась десятиклассниками — живая цепочка вдоль стены становилась все длиннее, — я почувствовал горячее дыхание друзей: Тони, Игоря, Вовки… Филя на правах секретаря комитета комсомола демонстративно уселся рядом со мной.

Вошли Максим Петрович, Мария Павловна. И хотя они скрылись за спинами других преподавателей, я почти беспрерывно ловил на себе их ободряющие взгляды.

С приходом Ковборина и дамы-ассистентки педагогический совет начал свою работу.

— Ну-с, что скажете? — опершись руками о стол, обратился директор к десятиклассникам.

Ребята молча и неловко переглядывались. Ведь никто из них не готовился произносить речи.

— Зачем явились? — с нескрываемым интересом продолжал допытываться Ковборин.