Золотая пряжа, стр. 9

Она предстала перед ним одна, без слуг и горничных. От ее красоты у Доннерсмарка перехватило дыхание, как от внезапной боли. Полная противоположность детской миловидности Амалии. Неудивительно, ведь Фея никогда не была ребенком.

Стеклянная крыша павильона переливалась всеми цветами радуги. Так пожелала Фея, чтобы деревцам, которые она велела насадить между мраморными плитами пола, хватало солнца. Саженцам всего несколько недель, но они уже царапали прозрачный потолок, а покрытые цветами ветви заслоняли стены. И все вокруг нее росло и плодоносило, словно она была сама Жизнь. И ее платье казалось сшитым из листьев.

– Странный узор на вашей груди, – заметила Фея. – Олень уже зашевелился?

Она видела то, что скрыто от остальных. Ее тень на мраморных плитах была черной, как лесная почва близ домика деткоежки.

– Императрица желает вас видеть.

Напрасно Доннерсмарк приказывал себе не смотреть на нее, взгляд Феи приковывал, не давая опустить глаза.

– Зачем?

Почти звериным чутьем посланник почувствовал исходящий от нее гнев.

– Ребенок жив, передай ей. И скажи, что она умрет, как только его не станет. Я нашлю на нее моль, и гусеницы будут окукливаться под ее кожей. Ты понял? Слово в слово, и не торопись… Соображает она так же туго, как скоро гневается. Ступай!

Тени за деревьями зашевелились. За шелковым диваном, на котором, как говорили, Фея никогда не лежала, замелькали фигуры волков и единорогов. Зашипели змеи на коврах, которые Кмен нарочно для нее выписал из Нагпура. Они не предназначались для стен, построенных руками смертных. Но этот гнев означал боль, и ее боль тронула Доннерсмарка сильней, чем красота. Он застыл, не в силах сдвинуться с места, и только не мог взять в толк, что делал король в кукольной спальне Амалии, в то время как она ждала его здесь.

– Ну, что еще?

Теперь ее голос звучал мягче. Под ногами Доннерсмарка плиты пола проросли цветами.

Он развернулся.

– Приходи, когда олень оживет, – бросила она ему вслед. – Я научу тебя укрощать его.

Он почти не видел стражей, распахнувших перед ним двери.

Спотыкаясь и прижимая руку к изуродованной груди, Доннерсмарк вышел на широкий двор. Оба солдата посмотрели на него вопросительно. Доннерсмарк заметил мелькнувшее на их лицах облегчение от того, что он вернулся один.

Бессонница

Четыре утра. Лиса считала удары колокола церкви на рыночной площади. Она спала в комнате Джекоба, как и всегда в его отсутствие. Постель хранила его запах, или ей так только казалось. Вот уже несколько месяцев, как Джекоб уехал из Шванштайна. Последний пьяница вывалился на рыночную площадь прямо под ее окнами. Доносящиеся снизу звуки означали, что Венцель убирает со столов грязные стаканы. В соседней каморке кашлял во сне Ханута. Венцель говорил ей как-то, что старику нездоровится в последнее время, но того, кто скажет об этом Джекобу, Ханута собственноручно утопит в бочке с самым кислым вином. На его месте Джекоб сделал бы то же самое. Два сапога пара – и каждый изо всех сил старается не показывать, как много для него значит другой.

Но когда старик велел ей привести к нему Альму Шпитцвег, Лиска поняла, что дела его действительно плохи. Старый охотник за сокровищами на дух не выносил ведьм, ни темных, ни светлых. Они внушали ему страх, но он скорее отдал бы на отсечение оставшуюся руку, чем признался в этом. Однако что ему оставалось после того, как доктор из Виенны оказался бессилен, окончательно утвердив старика во мнении о бесполезности горожан?

Старая ведьма питала к Хануте ответную неприязнь и, вдобавок ко всему, до сих пор пеняла за то, что он обучил Джекоба своему разбойничьему ремеслу.

В эту ночь она явилась снова. Лиска почувствовала запах тимьяна, медуницы и ведьминой мяты, а кашель Хануты понемногу начал стихать. Альма бросала в зелье несколько шерстинок своей кошки, но об этом Альберту Хануте лучше было не знать. Снаружи залаяла собака, и Лиске почудился писклявый голосок дупляка. Она запустила руку под подушку, чтобы нащупать шкуру. Со дня возвращения Лиска надевала ее всего два раза, и каждый отнял у нее несколько лет жизни. Она все еще надеялась, листала магические книги в библиотеках, где Джекоб наводил справки о потерянных сокровищах. Но в книгах говорилось, что оборотни умирают молодыми, если только вовремя не сжигают шкуру. И Лиска стала приучать себя к человеческому облику.

Совсем недавно она гуляла в компании Людовика Ренсмана и Грегора Фентона, вот уже в который раз просившего ее позировать для рекламной фотографии. Эти снимки, так восхищавшие горожан, Грегор выставлял в витрине своего ателье. Ни один из спутников Лисы ничего не знал о ее шкуре. В Шванштайне эта тайна была известна только Венцелю и Хануте.

Когда Людовик попытался поцеловать Лису, она оттолкнула его, пробормотав извинения. Иначе как было объяснить, что за воспоминания будят в ней его робкие поцелуи, – о темной карете, красной комнате и молоке страха, ее собственного страха… С некоторых пор любовь в ее сознании оказалась неразрывно связанной со смертью и страхом – последний подарок Синей Бороды.

И ни малейшего шанса уснуть.

Лиса откинула одеяло, под которым так часто грелась рядом с Джекобом, и схватилась за платье. Оно насквозь пропиталось запахом другого мира, и даже Кларе не пришло в голову его постирать.

Из комнаты Хануты не доносилось никаких звуков, и снаружи все было тихо, если не считать возни двух дупляков, затеявших драку из-за хлебной корки. Лиса высунулась в окно прогнать их, пока не разбудили больного, и тут на пороге по явилась Альма. Полумрак добавил ей морщин. Как и все ведьмы, Альма умела принимать облик молодой девушки, однако не любила скрывать свой возраст. «Мне нравится выглядеть на столько лет, сколько мне есть», – повторяла она, когда кто-нибудь имел глупость спросить ее о причине.

Альма улыбнулась Лиске усталой улыбкой, хотя ведьме-то было не привыкать к бессонным ночам. Она лечила скотину и детей от болезней тела и помрачения ума. Звали ее и когда подозревали порчу. Женщины особенно доверяли Альме, больше, чем доктору из города. Кроме того, на сотню миль вокруг она была единственной знахаркой, если не считать деткоежек из Черного леса, век за веком дремавших в своих болотах, подобно жабам.

– Как он?

– Чем мне тебя утешить? Он слишком поздно расстался с бутылкой, чтобы дожить до глубокой старости. Сбить кашель – вот все, что я могу. Хочет большего – пусть обращается к деткоежке. Но он не при смерти, что бы он там ни думал. Ох уж эти мужчины! Стоит пару ночей помучиться кашлем – как в дверях мерещится призрак с косой. С тобой-то что, почему не спишь?

– Ничего.

– Поначалу Джекоб неделями не спал после перехода. Это твой первый раз? – Альма поправила седые волосы, густые, как у молодой женщины. – Да, я знаю про зеркало, только не говори Джекобу, он боится слухов. Он у брата?

Лиса сама не понимала, чему удивляется: Альма жила на этом свете, когда еще на месте шванштайнских руин стоял замок.

– Он собирался вернуться через несколько дней…

– Что для Джекоба совсем недолго, – закончила за нее ведьма.

Они обменялись улыбками, которые, конечно же, не понравились бы Джекобу.

– Если он задержится, нам придется разыскать его ради Хануты. И пусть старый пропойца скормит меня своей кляче, но я скажу: с Джекобом ему полегчает. Я не знаю больше никого, к кому бы он так прикипел сердцем. Разве к актрисе, чей портрет выжег у него на груди бурым камнем один ханыга. Но старый дурень так стесняется его, что боится лишний раз расстегнуть рубашку.

Тут Ханута снова закашлялся, и Альма вздохнула.

– Ну почему я такая жалостливая! Еще недавно чуму паучью насылала на него из-за Джекоба, а теперь вот ночей не сплю… Деткоежки убивают в себе жалость, поедая детские сердца, наверняка есть и более аппетитный способ. Поможешь приготовить отвар? Даже если Ханута выплюнет его мне в лицо, потому что там не будет водки.