Николай Клюев, стр. 102
Красные люди любят мою икону, глядятся в халколиванную глубь, как в зеркало. „Куличневый дух и в нашем знамени“, — говорят…» («Огненное восхищение»).
«Коммунары уходят на фронт.
Обнажайте головы!
Опалите хоть раз в жизни слезой восторга и гордости за Россию свои холопские зенки, вы — клеветники и шипуны на великую русскую революцию, на солнечное народное сердце!
Дети весенней грозы, наши прекрасные братья вступили в красный, смертный поединок.
Солнце приветствует их!..
Мы кланяемся им до праха дорожного и целуем родную, голгофскую землю там, где ступила нога коммунара!..» («Красные орлы»).
«Ключи от Врат жизни вручены русскому народу, который под игом татарским, под помещичьей плетью, под жандармским сапогом и под церковным духовным изнасилованием не угасил в своём сердце света тихого невечернего, — добра, красоты, самопожертвования и милосердия, смягчающего всякое зло. Только б распахнуть врата чертога украшенного в благоуханный красный сад, куда не входит смерть и дырявая бедность и где нет уже ничего проклятого, но над всем алая сень Дерева Жизни и справедливости…
Кто же собирается вокруг нечистого престола капитала?
Богачи и льстецы, хотящие стать богачами, падшие женщины, бесчестные пособники тайных пороков, шуты, сумасшедшие, развлекающие совесть своего владыки, и лжепророки, променявшие Христа на сатану, воскуряющие фимиам виселице и осеняющие распятием кровавую плаху…
Молодой воин, куда идёшь ты?
Я иду сражаться за бедных, за то, чтобы они не были больше навсегда лишены своей доли в общем наследии.
Я иду сражаться за то, чтобы изгнать голод из хижин, чтобы вернуть семьям изобилие, безопасность и радость.
Я иду сражаться за то, чтобы всем, кого угнетатели бросили в тюрьмы, вернуть воздух, которого недостаёт их груди, и свет, который ищут их глаза.
Да будет благословенно оружие твоё, молодой воин!» («Красный набат»).
Каждое слово жгло и вдохновляло слушающих. Клюев был для них своим, понятным — и в то же время виделся словно объятым неземным пламенем на многолюдных митингах.
«Было в нём что-то львиное, — вспоминал Григорий Ступин, — когда он на прощальном митинге, отправляя нас на Мурманский фронт в Петрозаводск, гремел на всю центральную площадь Вытегры и подходы к ней разных улиц, призывая нас, „своих детушек“ (а мы все были моложе его), защищать Мать-Революцию, Рабочую и Крестьянскую Родину от белого многоплеменного Змея-Чудовища»… Мужики, стоявшие рядом, заряжались его энергией и говорили промеж себя: «Густо говорит», «Сильно говорит», «Знать, и нам придётся защищать Мать-Революцию…», «Пойдём, лишь кликнут клич»…
Схожее впечатление осталось и у служащего Олонецкого губернского земства Александра Романского: «Выражался он очень образно, поэтому иногда его было трудно понять. Неожиданными были сравнения и сопоставления. Говорил размеренно, чётко, без запинок. Как сейчас вижу: стоит, одна рука приложена к сердцу, другая взметнулась вверх, сияющие, воспалённые глаза, и говорит иногда громко очень, иногда совсем тихо…
Никогда я ещё не видел и не слышал, чтобы говорили так горячо, чтобы оратор так сильно мог захватить слушателей. Все, затаив дыхание, слушали слова, которые лились красиво и свободно…»
В личном же общении Клюев совершенно менялся. Он был ласков, внимателен и заботлив с каждым собеседником — и держался при этом с истинным достоинством. Ни малейшей игры, столь запомнившейся пристрастным современникам из бывшей столицы, земляки его не видели.
…Голод изматывал, борьба за жизнь не прекращалась ни на день. Гражданская война всё полыхала. А Клюев выступал, читал всё новые и старые произведения — и писал стихи, что складывались в его «евразийскую» книгу, которую он позже назовёт «Львиный хлеб».
Глава 19
«СЕГОДНЯ ВСКРЫТИЕ МОЩЕЙ…»
Не «керженский дух» веял по стране, и не «игуменский окрик» раздавался в речах новых властителей и с газетных «щелкопёрных» страниц. Слышался, скорее, глас «Великого инквизитора».
«Известия» от 4 ноября 1919 года. Заметка «У церковных стен».
«АНТИСЕМИТСКАЯ АГИТАЦИЯ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ В СОБОРЕ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО.
„Ящик“ — гробница имени Гавриила (Гавриила Белостокского. — С. К.) со следующей возмутительной надписью, послужившей в своё время материалом и для Виппера, обвинителя по делу Бейлиса: „Святе младенче Гаврииле Ты за прободенного нас ради от иудей от них же в ребра прободен был“ и т. д. (тропарь, глас 5), „Мученик Христов Гаврииле, идее же от истых зверей иудеев восхищен абже родителей лишен еси“ (кондак, глас 6)…
Собором заведуют священник Ковалевский и священник В. Кузнецов. Кузнецов, по его словам, уполномочен заведовать церковью комиссией охраны памятников старины.
Ковалевский, Кузнецов, сторожа собора супруги Мешковы арестованы».
За что? А получается — за «антисемитскую агитацию»…
А в это время в Вытегре разворачивается борьба двух революций — русской с именем Христа и антирусской, противоправославной — разворачивается как в жизни, так и на страницах одних и тех же газет.
Ещё 20 ноября 1918 года «Звезда Вытегры» поместила сообщение об одном из таких столкновений.
«В с. Андомский Погост недавно произошёл прискорбный случай избиения агитатора на религиозной почве.
Агитатор А. Мосягин в своих словах немного нетактично задел крестьян… К сожалению, крестьяне ещё до сих пор погрязают в вековых религиозных суевериях…
Их тёмный рассудок взбудоражили слова Мосягина…
Большим пособником избиения был и священник от. Смирнов.
На многолюдную толпу подействовали слова священника о том, чтобы постоять за „поруганную веру православную“.
И толпа постояла.
По делу избиения привлечены около 22 человек».
Через две с небольшим недели появилось извещение Вытегорской уездной ЧК с результатами «привлечения»: «По делу о контрреволюционном выступлении, происшедшем в Андомской волости, расстрелян священник Н. Смирнов как инициатор и главный соучастник этого мятежа». (Одновременно здесь же газета печатает призыв Иллариона Мгеладзе — будущего хорошего знакомого Есенина, известного под фамилией «Вардин»: «Деревню нужно очистить от кулацкой нечисти, калёным железом нужно выжечь эту язву».)
Проходит пять дней — и Александр Богданов печатает статью «О боге», где шарахается от пап к энциклопедистам, от Канта, Спинозы и Шопенгауэра к сверхчеловеку Ницше, от Льва Толстого и Максима Горького — к «богу апостола пшеничного рая Клюева».
«„Христианство — религия рабов“, — лениво процеживали сквозь зубы римские патриции. Но первые христиане были настоящими, подлинными христианами. В своих тёмных катакомбах они немного наивно, но искренно боготворили Христа.
Начиная с римских пап, византийских патриархов, патеров, ксендзов, наших русских попов Христос был украден у человека, был снова распят, подвергнут более тяжёлым мукам, чем на Голгофе».
Дескать — революцией снят с креста Христос. Только — тут невольно вспомнишь Есенина: «Опять его вои стегают плетьми и бьют головою о выступы тьмы…» Снова вступает в свои права сила — едва ли не более жестокая, нежели римская.
Статья «Вечерний звон», посвящённая снятию колоколов, завершалась на ударной ноте: «Вытегорский Исполком решил раз навсегда вычеркнуть из жизни этот пустозвон».
Вычеркнуть сразу не удалось. Нашлись трезвые головы среди коммунистов, — невозможно было не понять, что ещё большая часть народа (во время продолжающейся Гражданской войны!) отшатнётся от новой власти… А местная власть сама качалась, как на качелях. И своими судорожными действиями (как, впрочем, и центральная!) вносила ещё большую смуту в умы. И вот что выливалось на газетные страницы (историю с колокольным звоном оживлённо обсуждали крестьянки деревни Мегра): «Проходя мимо небольшой кучки собравшихся свободных кумушек, пришлось невольно остановиться, услышав разговор о местной власти. Одна из них громко призывала Бога покарать того, кто выдал записку местному попу о запрещении колокольного звона, другая же настойчиво уверяла, что Бог обязательно сведёт тому руки и повернёт ноги пятками наперёд. „Я доподлинно узнала, что это сделали наши еретики-‘команисты“’. Другая, не менее крикливая ханжа-богомолка настойчиво предлагала отслужить молебен о здравии того, кто разрешил звонить, но, к сожалению, не знает, как его, благодетеля, звать…»