Однажды в Париже, стр. 31
– Да, месье… – Парень сник. – Я ведь хотел как лучше…
– Ладно, Шарль, угомонитесь, – вступился во всем жаждущий справедливости де Голль. – Паскаль ведь это от чистого сердца предложил. А помощник может позже и другом стать…
– Посмотрим. Сейчас нам необходимо где-нибудь присесть, желательно без лишних ушей, и обговорить наши планы. Подозреваю, в Пале-Кардиналь уши есть у каждой двери!
– Совершенно справедливо, месье!..
Они свернули за угол, направляясь к выходу из дворца, поэтому не могли видеть, как сзади приоткрылась одна из неприметных боковых дверок, и в коридор выглянула женщина в наброшенной на голову вуали. Она прислушалась к удаляющимся шагам, потом прошептала самой себе: «Вперед, Сюзанна! Это твой шанс!..» – и решительно направилась вслед за мужчинами.
Глава седьмая, в которой лейтенант де Голль пошел объясняться с дамой сердца, а подрался с носильщиками портшеза
Разговор с д’Артаньяном оказался, наверное, самым трудным в жизни де Голля. Он ненавидел просьбы – пусть даже нужно было попросить капитана гвардейцев кардинала, господина де Кавуа, о вполне заслуженном недельном отпуске.
А вот разговор с Люси Карлайл еще только предстоял.
После совместного визита к маркизе де Рамбуйе они не виделись несколько дней. А ведь нужно было вместе посетить еще один салон. Загадочный сочинитель вполне мог процветать под крылышком известной всему Парижу красавицы Нинон де Ланкло.
Эта юная женщина вела себя так, что должна была стать пугалом для всех благопристойных особ, однако парижане признали ее право на абсолютную свободу. Нинон не имела предрассудков, жила в свое удовольствие, находя и изысканную пищу для ума, и радости для тела. Это сильно огорчало ее поклонников. Красавица считала тягу к мужчине лишь телесной прихотью, не затрагивавшей ни души, ни ума. Любовники горько жаловались на ее непостоянство, но те, кого она считала друзьями, хвалили ее верность.
Нинон называли куртизанкой, но куртизанкой особенной! В отличие от своей приятельницы Марион Делорм, она не торговала телом и от мужчин принимала в подарок лишь цветы. Говорили, что Нинон, молясь Богу, просила Господа создать из нее не «честную женщину», а «честного человека».
Если салон маркизы де Рамбуйе был в расцвете славы, то салон, где хозяйкой была Нинон де Ланкло, совсем недавно появился на свет. Красавица не ставила целью непременно обыграть маркизу. В конце концов, ей минуло всего девятнадцать лет, и она не видела в изящных искусствах смысла человеческого существования. Но мужчины летели к ней, как пресловутые мотыльки к манящему огоньку.
Философия Нинон имела несколько странное происхождение. Хотя ее мать была жива, девочку воспитывал отец-эпикуреец. Религиозная мать мечтала вырастить из дочери монахиню, а веселый отец учил дочь жить радостно, нанимал преподавателей музыки, пения, танцев, декламации. Результат вышел неожиданный: ничто в мире так не пугало девушку, как законный брак. Она не желала расставаться со своей свободой.
«Еще в детстве я часто задумывалась о несправедливости судьбы, предоставившей все права мужчинам и совершенно забывшей о нас. С тех пор я стала мужчиной!..» – говорила она. И, поскольку дамы, по-мужски бравшие в руки оружие во время Религиозных войн, уже стали бабушками, а до Фронды, научившей дам по-офицерски командовать отрядами солдат, еще оставалось немало времени, эти слова звучали как философическая шутка, не более.
Родители Нинон умерли, когда ей еще не было шестнадцати, оставили ей довольно приличное состояние, и можно было ожидать, что девочка, воспитанная на книжках и стихах, понаделает глупостей. Однако Нинон поступила удивительно практично. Уже тогда решив, что у нее не будет семьи, она весь свой капитал обратила в пожизненную ренту. В результате ее ежегодный доход составил десять тысяч ливров. Доход не слишком большой, но и не маленький.
Анри не был знаком с Нинон де Ланкло, хотя в любой толпе узнал бы ее маленькую, хрупкую и стремительную фигурку. Кроме того, она была белокожей и синеглазой брюнеткой – сочетание редкое и прекрасное. Она улыбалась, как ангел, и щурилась, как бесенок. Летом Анри несколько раз встречал Нинон: однажды – в церкви, еще раз – на Новом мосту. Он как-то видел: она каталась в большой лодке по Сене в обществе кавалеров и музыкантов. Но де Голлю даже в голову не приходило завести знакомство.
Он уже заранее боялся идти с леди Карлайл к Нинон. Обязательно ведь найдется болтун и донесет Катрин де Бордо, что лейтенанта де Голля видели в таком-то вертепе. Уже визит к маркизе де Рамбуйе оказался губительным для той симпатии, которую, как Анри надеялся, испытывает к нему Катрин. А уж сплетня о визите к мадемуазель де Ланкло станет последним гвоздем, забитым в крышку гроба сердечного увлечения лейтенанта…
Размышляя на эту невеселую тему, де Голль и шел к леди Карлайл. Он заранее представлял, что скажет вышколенная светская дама о его поведении в отеле Рамбуйе. А спорить с дамами Анри не умел – не было возможности научиться.
В это же самое время Люси обдумывала, как бы выяснить, что за странный господин околачивается возле ее дома и пытается завести амуры с камеристкой Амели.
Странного господина высмотрела верная Уильямс. Она с годами приобрела несокрушимую нравственность и считала долгом присматривать за живущей в доме молодежью.
Кормилица, оставшаяся со своей повзрослевшей воспитанницей и немало с ней путешествовавшая, знала несколько сотен слов по-испански, по-немецки и по-французски. Понять все, о чем щебечут камеристки-француженки, она, конечно, не могла, а вот выслеживать их – запросто. И делала она это с огромным удовольствием.
Если бы Люси взяла в Париж свою камеристку-англичанку, одной заботой было бы меньше. Мэри не знала французского языка и не поняла бы парижских комплиментов. Но нужны были именно француженки, умеющие причесать на модный лад, знающие, где купить самые лучшие ленты и чулки, к тому же имеющие тот особый парижский вкус, отсутствия которого в салонах и при дворе не прощают.
– Они встречаются в переулке, куда выходят ворота заднего двора, – доложила Уильямс о своих наблюдениях. – Он – хорошо одет, как и должен быть одет здешний горожанин. Но лично я не понимаю, как мужчина может носить штаны цвета неспелого яблока?..
Люси было лень разбираться, с каких пор кормилица полюбила черный цвет и стала считать его единственным подходящим для кавалера.
– И что, Уильямс, они целуются?
– Может, и целуются… когда уходят подальше от дома. Но этот мистер мне не нравится!
Верная Уильямс не смогла бы объяснить причину своей антипатии, но она всегда чуяла, когда воспитаннице грозила какая-нибудь опасность, и Люси это знала.
– Я сама прослежу за Амели, – пообещала она. – А теперь – шоколад, и побыстрее, Уильямс!
Тут снизу донесся возглас Джона, извещающий о том, что явился очередной визитер.
– Погоди-ка с шоколадом! – велела Люси. – Сначала пойди узнай, кто там?
Кормилица молча удалилась и почти сразу вернулась, еще более насупленная.
– Там пришел молодой господин, с которым вы теперь выезжаете в свет, миледи, – хмуро сообщила она.
– Это не молодой господин, это молодой медведь! – вздохнула Люси. – Дикарь с острова Борнео!.. Я и не знала, что в Париже такие водятся.
– Он не похож на здешних щеголей, – покачала головой Уильямс. – По-моему, из всех, кто у вас бывает, миледи, это единственный приличный человек.
– Тебе так кажется, потому что он похож на шотландского пуританина! – фыркнула Люси.
– Шотландцы, по крайней мере, суровы ко всякому разврату…
– Это потому, что у них нет денег на разврат! Хорошо, зови его…
Через минуту в гостиную вошел мрачный и задумчивый де Голль. Остановился почти в дверях, дежурно поклонился.
– Добрый день, мадам.
– Вы опять в кожаном колете, месье! – Люси капризно поджала губки.
– Я со службы…
– Его преосвященство освободил вас от службы, чтобы вы посещали со мной парижские салоны.