Старая скворечня (сборник), стр. 74
И пошла. И Иван Антонович пошел — в качестве сопровождающего. Правда, он надел рыбацкие сапоги выше коленей, а Лена шлепала по болоту в тапочках на босу ногу и, не замечая ни комаров, ни колючего кустарника, ловко прыгала с кочки на кочку, радуясь, как ребенок, обилию ягод. «Какое богатство! Какая красота! Ваня, посмотри…» Она приподымала поникшую ветвь куста, и там, внизу, под кругленькими, уже тронутыми крапинками увядания листочками висели гроздья черных, вернее, даже не черных, а голубовато-сероватых, как сам Святой нос издали, ягод. Лена набрала целое ведро — больше даже, чем повариха. Рыбаки закусывали водку черникой, черпая ее из ведра ложками, и все похваливали Лену: «Ну и супружница у вас, Иван Антонович! Видать, из наших, из чалдонок…»
Лена очень понравилась и Тугутову, и рыбакам, и это льстило Ивану Антоновичу. Она была на редкость нетребовательна в быту — спала на жесткой рыбачьей койке, ела, что все ели; если ей наливали в кружку водки, она выпивала, сколько ей было под силу, не ломалась. Она наравне со всеми рыбаками разделывала омуля и все просилась, чтобы взяли ее с собой утром, когда поедут проверять ставки.
И уговорила.
Иван Антонович тоже поехал — не мог же он отпустить Лену одну!
Утро у рыбаков начинается рано. Еще не взошло солнце, еще дремлют на воде тихого залива чайки, а рыбаки уже на ногах. Они быстро умываются и спешат к каптерке. На стенках ее с солнечной стороны развешано для просушки рыбацкое обмундирование: резиновые сапоги с длинными-предлинными голенищами, фартуки, рукавицы, кожаные картузы. Минута-другая — и вот уже рыбаки одеты в боевое снаряжение. Все направляются к берегу, дружно подхватывают лодку, стоящую на песке, и мигом сталкивают ее в воду.
Лена помогает рыбакам; Иван Антонович ждет, пока все усядутся в лодку, и прыгает в нее последним.
Лодка эта называется у рыбаков подъездок. На ней они подплыли к мотодору — большому моторному баркасу, слегка покачивавшемуся на буе посреди бухты. На мотодор перебрался моторист; он завел мотор, прицепил сначала палубницу — лодку, в которую складывается добыча, затем — подъездок, и караван потащился из заливчика в открытое море, где виднелся ставок.
От берега вдоль всего залива протянута сеть: центральная стенка. Она перегораживает путь рыбе, направляя ее в кошель, ставок. С весны и до поздней осени ставной невод приносит добычу.
Подъехали к ставку.
Иван Антонович заметил, что все рыбаки волнуются. Старый рябой дед, едва отвязав канат от гундыри — столба, на котором крепится ставок, наклоняется, заглядывает в кошель. Видимо ночуя, что она в ловушке, рыба в кошеле заволновалась, заходила вверх вниз.
«Ой, как много рыбы!» — вырвалось у Лены. «Нет, теперь не бывает много, — отозвался старый рыбак. — Если будет центнера три — считай, хорошо. Бывало, по два часа у каждого кошеля стоишь, все рыбу черпаешь. А теперь, поди, за два-то часа мы все ставки объедем».
И правда: омуля в ставке оказалось не так уж много. Рыбаки быстро побросали его сачками в палубницу и поехали дальше. В дороге старый рыбак рассказывал: «С каждым годом рыбы в Байкале становится все меньше и меньше. Еще недавно, как с войны пришел, случалось, за зарю и по пятнадцати центнеров брали. Помню, у Макарова мыса взяли зараз сто восемьдесят центнеров. Это, почитай, не одна тысяча рублей золотом! А теперя весь сезонный план нашей бригады меньше. Там — картонный комбинат, там — ГЭС. Реки подперло, устья заболотились. А тут еще плоты ветром разбивает. По всему морю топляки плавают, сети рвут».
Иван Антонович мрачнел при этих словах. Он терпеть не мог, когда слышал такое: что плотина его помеха. Он верил в одно: его труд — благо людям, радость и свет на века.
29
Рыбаки сколотили бочонок и набили его отборнейшим омулем — подарок московским гостям. В той же тугутовской лодке, с бочонком, покрытым рядном, они вернулись в Максимиху.
Накануне отъезда Тугутов пригласил их на прощальный ужин. Ужин затянулся, и они пришли к себе в полночь. Миша завалился спать, а Иван Антонович и Лена решили повечерять. Они сели на ступеньки крыльца и некоторое время сидели молча. Иван Антонович курил, Лена, подперев голову руками, глядела вдаль, на Байкал.
Вспыхивали и гасли светлячки; стрекотали в траве неугомонные кузнечики; изредка, заглушая их стрекот, по сонной деревенской улице проносилась машина, и тогда в свете фар виднелись заборы, черные тесовые крыши, окна, закрытые ставенками.
Байкал ласково светился в лунном свете. Где-то вдали мигали огоньки рыбацких поселков, и было так тихо, что слышалось, как хозяйская корова в хлеву пережевывала свою жвачку.
«Вот уйдешь ты на пенсию, — мечтательно заговорила Лена, — Минька к тому времени женится. Бросим Москву, уедем с тобой куда-нибудь в глушь, в тайгу и начнем все сначала». — «Но только чтоб река была рядом», — сказал он. «Так и быть, — согласилась она. — Поселимся на берегу реки. Будем копаться в земле, читать стихи… — Замолкла на полуслове, вздохнула: — Ребячество все, фантазия! Ну и жизнь — ты стремишься в одну сторону, а она тебя тянет в другую».
И снова тишина, вспышки светлячков и чуть слышный всплеск байкальских волн.
«А что тут твое?» — неожиданно спросила Лена, отрываясь от дум. «В чем именно?» — переспросил Иван Антонович, не понимая, что она имеет в виду. «В том, что сделано и делается с Байкалом?» — «А-а! — воскликнул Иван Антонович, обрадованный, что она заговорила наконец о его любимом деле. — Да много моего, очень много! И сам подпорный горизонт я обосновал… Ну, не я, конечно, весь наш отдел, весь институт работал. Но я отвечал за многое. Обосновал, отстоял от нападок тех, кто выдвигал другие варианты. А теперь видишь, какой гигантский промышленный комплекс растет на базе дешевой электроэнергии». — «И на сколько же метров поднялся уровень Байкала?» — «Что-то около двух метров». — «Ты, конечно, знал, что берега озера и устья рек, впадающих в него, заболотятся?» — «Видишь ли, — заговорил Иван Антонович не спеша, обдумывая каждое слово. — Гидротехника — наука сравнительно молодая. Она еще не на все вопросы может ответить полностью…» И далее, как всегда, долго, он стал говорить о том, что последствия затопления огромных территорий еще мало изучены наукой.
Он давно уже кончил говорить, а она все молчала. Потом вздохнула, улыбнулась в темноте, сказала сквозь вздох чуть слышно:
«А я-то думала: ты только меня одну загубил…»
«Загубил… Это я ее загубил…» — повторил про себя Иван Антонович, вспоминая их тогдашний разговор. Вдруг помимо его воли сердце забилось часто-часто. В голову ударил жар; в ушах задвигалось что-то, зашумело. Иван Антонович бросил на журнальный столик дневник, который все еще держал зачем-то в руках, и ладонью сжал сердце. Он откинулся на спинку кресла и посидел так — спокойно, с закрытыми глазами — минуту-другую. Сердцебиение понемногу прошло, но в ушах и в голове еще шумело. Боясь сделать лишнее движение, Иван Антонович приоткрыл дверцу тумбочки и, отыскав алюминиевый стаканчик с таблетками валидола, открутил крышку; постучал стаканчиком по ладони и, увидев выкатившуюся таблетку, сунул ее под язык.
Ощущая во рту освежающий запах ментола, он снова сел в кресло; когда устраивался поудобнее, помимо своего желания все еще не мог оторвать взгляд от Лениного «поминальника».
Поперек последней странички дневника химическим карандашом крупно было написано: «Вот и все! И прошел стороной, как проходит косой дождь».
Ни даты, ни указания на то, откуда она вычитала эти строки.
«Это она обо мне так записал а», — подумал Иван Антонович. Да, да! О нем! Он немало сделал для науки, для своего народа. Электростанции, которые он проектировал, дают людям свет, металл, двигают поезда. Но в своей увлеченности делом он часто забывал о самом близком для него человеке — Лене. Он прожил с нею долгую жизнь — тридцать с лишним лет. Ели за одним столом, спали на одной постели, о чем-то говорили, о чем-то думали, но то самое сокровенное, что составляет суть ее как человека, так и осталось не понято им. Не понято, не раскрыто, не прочитано. Как вот эта книжица, которая лежала не прочитанная никем много-много лет… Так и ушла из жизни не понятая ни этим самым В. В., ни им, Иваном Антоновичем.