Старая скворечня (сборник), стр. 33
Тутаев узнал голос Марии Михайловны.
— А-а, — отмахнулась тетя Поля. — Постучит, постучит да и перестанет! Вон, гляжу, картошка вся повиликой заросла. Я просо полоть побегу, а ты возьми тяпку, пройдись между грядками. Оно, глядишь, и перестанет стучать-то…
— Вам хорошо рассуждать, мама. Вы здоровы.
Тетя Поля ничего не сказала в ответ: скрипнула дверь, и ее быстрые шаги послышались в сенцах.
13
Тутаев встал, убрал за собой постель и вышел во двор, умываться.
Семен Семенович умывался на улице. Как-то, лет пять назад, у него в московской квартире лопнул фаянсовый умывальник; он привез его сюда, в деревню, приладил под пеленой с солнечной стороны сарая, прибил над ним рукомойник, а рядом сколотил полку. На полке — зубные щетки, паста, мыльница с мылом и всякие иные вещи. А внизу, под полкой, скамья для ведер с водой. Эти ведра каждое утро приносил с реки Митька.
Ведра с водой стояли на месте: значит, Митька уже проспался.
Тутаев зачерпнул ковш воды, налил в умывальник. Долго мылся, громыхая соском. Потом взял полотенце, висевшее сбоку шкафчика, стал вытирать лицо. Утираясь, он приглядывался к деревенской улице.
Солнце еще не вышло из-за леса; блестела роса на траве; над избами, сливаясь с туманом, поднимающимся с реки, тянулись дымки.
Вблизи коровника, возле отдушины, где высилась куча свежевыброшенного навоза, копошились куры. Их покой охранял рыжий петух. Он стоял на одной ноге, важно вытянув шею, и внимательно глядел на Тутаева одним глазом. Красный гребень его, исклеванный соседскими петухами, склонялся то в одну, то в другую сторону. Напускная важность эта смешила Тутаева.
— Что, Петя, не признал? — пошутил Семен Семенович.
Петух тряхнул головой и, распушив крыло, потянулся. Затем как ни в чем не бывало принялся ковырять землю. Поскребет, поскребет землю и — «ко-ко-ко!» — созывает кур.
Где-то за сараем, на лужке, мычал телок; в соседнем с коровником закутке хрюкал поросенок.
Перестав вытираться, Тутаев постоял, отдыхая. Эти утренние часы в деревне более всего нравились ему. Нравились оттого, что живо напоминали детство.
Их, тутаевская, изба стояла на отшибе от всего порядка. Улица была неезженая, зеленая. Бывало, выбежишь из избы — и по росной траве босиком бегом к сараю, на солнцепек. На цветах мать-и-мачехи и одуванчика уже трудятся пчелы. Пахнет навозом и кизячным дымом; слышно, как в котухе, что под одной крышей с сараем, звенит струйка молока, бьющего о край подойника: это мать доит корову. Сидит Сеня в одной рубашонке; глаза смыкаются спросонья, а на лице улыбка. Улыбается он потому, что знает: сейчас явится Костя Самохин, его закадычный друг, и они побегут в Морозкин лог, где у них понаделаны «крепости», и будут играть там до тех пор, пока за ними не явится дед с кнутом в руках…
Да, вот сколько лет прошло, а детство не забывается!..
Тутаев вздохнул, провел раз-другой по лицу полотенцем, повесил его на место.
Из сеней во двор вышла тетя Поля. Подол черной юбки, которую она носит уже много лет, подоткнут, чтоб не мешал; рукава кофты засучены по локоть; на ногах — опорки из кирзовых мужниных сапог. Она несла ведерко с пойлом для поросенка.
Поравнявшись с Тутаевым, тетя Поля на какой-то миг приостановилась.
— Хозяйка-то аль не проснулась еще? — спросила она вместо приветствия.
— Опять убежала за ягодами.
— А мои, черти, дрыхают! — она кивнула на избу. — Хоть бы раз встали пораньше да в лес сходили б. А то только и знают: жрут да спят. Тьфу! — И, шлепая опорками, тетя Поля побежала за угол, где помещался поросячий хлев.
Утро — самое суетное время для Пелагеи Ивановны. За каких-нибудь два-три часа, пока не явится бригадир и не позовет ее на колхозную работу, ей надо управиться по хозяйству, подоить корову, истопить печь, задать корм поросенку и курам, сготовить на весь день еду для себя, поесть, убрать избу и, помимо этого, выкроить хотя бы полчасика, чтобы спокойно покопаться на огороде. Поэтому утром у нее нет передыха, и она эти три часа, с пяти и до восьми, кружится как белка в колесе. Она без конца бегает из избы во двор и обратно, гремит ведрами, хлопает дверьми, что-то трет, что-то переставляет — и все это она делает не просто так, а гласно, что ли, с присказками. Тетя Поля не любит работать молча, безразлично: ей непременно нужно проявить, подкрепить свои действия словами. Если она доит свою Красавку, то разговаривает с ней, а чтоб диалог был складным, она произносит реплики и за себя, и за Красавку. «Ах ты, милая моя! Измазалась-то ты как!» — скажет тетя Поля, заметив на боку коровы шлепок навоза. И тут же: «Как же мне не измазаться! Бывало, хозяин каждый день чистил котух, а без него сплю на мокрой подстилке».
Если она вынесла курам в подоле своей черной, вылинявшей от несметных стирок юбки куски хлеба, которые остались от вчерашнего застолья, то, созывая их, кричит на весь порядок: «Кур, кур, кур!» Куры и цыплята сбегаются к крыльцу. «Ты куда побежал, пустозвон?! — кричит она на цыпленка, который схватил большую корку и побежал с ней за угол котуха. — Вот добегаешься — схватит тебя коршун». Тетя Поля срывается с крыльца и бежит за цыпленком, чтоб вернуть его обратно. Бежит потому, что всякая утрата, пусть даже пропажа глупого цыпленка, повергает ее в страшное горе. Когда по весне у нее пропали индюшата, она дня два, а то и более не находила себе покоя: бегала по огородам, доглядывая, не затерялись ли они меж картофельных грядок, по берегам Быстрицы. С лица даже спала от беготни и плача. Уж соседские бабы стали ее отговаривать. «А по мне — хоть бы и вовсе индеек-то не было! — утешала ее Фроська Котова. — Пойду в магазин да болгарских куплю. Возись с ними да еще переживай. Тьфу!»
Из всей живности, которая есть в ее хозяйстве, Пелагея Ивановна недолюбливает только одного поросенка. Недолюбливает она его за то, что он, паршивец, жрет много, растет плохо. Поэтому с поросенком она всегда разговаривает зло. «Ну, куда прешь, шелудивый! — кричит она на него каждое утро. — Жрать-то мастак, а растет — на тебе, только одна щетина. У-у, дрянь!»
Само собой разумеется, что приезд гостей — сыновей, дочерей, внуков — это всегда лишние хлопоты для тети Поли. Пока дорогие гости спят, надо приготовить для них завтрак, потом накормить их, помыть за ними посуду. А прибраться и в огороде покопаться хочется, оттого тетя Поля, если в доме гости, стремится делать все быстрее и, главное, эмоциональнее. Она шустрее бегает из избы во двор, сильнее гремит ведрами, резче хлопает дверьми, громче разговаривает, если же примется тереть полы или что-либо переставлять в сенцах, то содрогается весь дом.
В такие дни, конечно, больше всего достается поросенку.
— У-у, бесова скотина! — закричала она теперь, едва приоткрыв дверь в закуток. — На, жри!
Стукнуло ведро о кормушку, в закутке послышалось довольное чавканье поросенка. Опять стук — дверь захлопнулась, и в ту же минуту с пустым ведерком в руке тетя Поля пробежала мимо Тутаева, обгоняя его. В сенцах она остановилась, бросила ведро: оно глухо ударилось и покатилось по земляному полу.
— Семен Семенч, вы дома будете? — спросила она Тутаева.
— Дома, Пелагея Ивановна.
— Приглядывайте тут за цыплятами. Боюсь, как бы коршун их не унес.
— Ладно.
— Я уж вам, Семен Семенч, добром отплачу.
— Да что вы?! — Тутаев пригнулся, опасаясь удариться головой о низкую притолоку.
— Ох! — встрепенулась тетя Поля. — Яичница-то у меня на керосинке жарится… Пригорела небось. — И скрылась в своей половине.
Не успела за ней закрыться дверь, как от калитки донесся требовательный оклик Игната Тележникова:
— Пелагея Ивановна!
— Я тута! — отозвалась тетя Поля, выглянув в окно.
— Просо полоть!
— Так нету еще восьми.
— Пора, выходи!
— Бягу! Бягу!
Однако проходит еще по меньшей мере четверть часа, пока тетя Поля окончательно управится со своими делами. Наконец она выходит на крыльцо. Затягивая покрепче концы белого, горошком, платочка, тетя Поля бежит мимо палисадника к проулку, где ее поджидают бабы.