Памяти Корчака. Сборник статей, стр. 5
Этим условным, может быть, не вполне удачным словом хотелось бы назвать документы этического, общегуманистического характера. Создававшиеся в гетто, в период беспрецедентного обесценивания человека, унижения целого народа, они поражают своим высоким моральным духом. В текстах, написанных по тому или иному поводу, и особенно в тех, что адресованы детям и молодежи, Корчак предстает великим защитником незыблемых ценностей: личности, законности, веры, традиции, свободы, ограниченной требованием не причинять зло другому, обостренного чувства справедливости, отзывчивости к чужим страданиям, чувства личной ответственности за облик мира, необходимости активного участия а его формировании, терпимости, эмпатии… Классический канон гуманистической мысли Корчака — в условиях оккупации- дополняется специфическими элементами. Это — особое право ребенка на уважение в условиях войны, право на то, чтобы он был тем, чем есть, защита детства от унижения и растления, право на смерть, что в гетто означало право на достойную смерть. Для Корчака все это не было исключительно предметом теории и рефлексии. Новые источники свидетельствуют о том, что он воплощал эти постулаты в жизнь — и у себя, в Доме сирот, и в иных конкретных проектах (например, в упоминавшемся выше проекте создания отделения для умирающих детей).
В жесточайшее время Корчак сохранял человечность — и в этом был своего рода вызов окружавшему его миру. Он писал одному из бывших воспитанников: «Твой труд мал по сравнению с тем, что предстоит сделать, по сравнению с тем, что ты хотел бы сделать, но он велик, если видеть огромные целинные просторы, которые ждут пахаря и на которых пока что смерть и безмерные страдания собирают свой урожай. Считай свой труд испытанием и еще одной ступенькой вверх» (письмо Гарри Калишеру от 25.3.1942 г.) Вопреки тому, что происходило вокруг, Корчак писал: «Я настаиваю, я требую, чтобы ты стремился быть свободным человеком» («Глас Моисея»).
Найденные тексты свидетельствуют: Корчак с достоинством выдержал испытание оккупацией и до конца остался свободным человеком.
Корчак сохранял столь важную для окружающих и, прежде всего, для детей (он не раз это подчеркивал) способность действовать и помогать другим ценой невероятных усилий. Подтверждением тому письма, в которых он откровенно рассказывает о слабостях, тревогах, владевшем им одиночестве, чрезмерной чувствительности и категоричности суждений (некоторые из этих упреков самому себе. теперь, когда мы глубже знакомы с истинным положением дал в гетто, кажутся явно не справедливыми). «Я старый, усталый, слабый и больной» (письмо к Наталье Занд от 2.4.1942 г. «Я строгий, жесткий, жестокий. /…/ Во мне поселилась бесконечная грусть в тоска по искренней и неизменной доброжелательности…» (письмо к Фелиции Черняковской, не датировано). «Я не очень-то верю в успех, но нельзя только вздыхать и восклицать: О, ужас») (письмо к Анне Брауде-Геллер от 2.2.1942 г.). В то же время сохранились и свидетельства спонтанной доброжелательности, внимания, тепла Корчака, которые он проявлял даже по отношению к совершенно посторонним людям.
В собственно автобиографических материалах, кроме вышеназванных почти интимных свидетельств переменчивого на строения, внутреннего разлада, существенны и некоторые жизненные детали. Так, например, письмо-протекция, касающееся сестры Корчака Анны-Луи, содержит совершенно новые сведения о ней и об отношениях в семье Гольдшмитов в целом. Есть в материалах и воспоминания Корчака периода Первой мировой войны, и еще более раннего юношеского периода. Они вносят любопытные детали в наше представление о раннем Корчаке.
В начале своего сообщения я уже упоминала о легенде Корчака. Теперь хотелось бы подчеркнуть, что новые документы позволяют более всесторонне и глубоко исследовать последние годы его жизни, максимально приблизиться к правде тех лет. Но уже сегодня можно с научной достоверностью подтвердить легенду Корчака. Отныне мы располагаем материалами, свидетельствующими о практической деятельности Корчака на благо ребенка — перед лицом полной неопределенности, неуверенности в будущем, постоянной угрозы смерти, даже если мысль о полном истреблении народа еще не осознавалась. Корчак сделал выбор задолго до августа 1942 г. и был верен своему выбору до конца, верен действенно.
В заключение еще несколько слов о насущной научной задаче. Наряду с исследованием последнего периода жизни Корчака представляется важным и другое направление работы. Корчак писал: «…В моей жизни это уже четвертая война и третья революция. /…/ Одних война формирует и закаляет, других озлобляет, оглупляет и развращает» (письмо к неизвестному адресату, от 23.3.1942 г.). Он не раз вспоминал и 1917 г., когда работал под Киевом в детских приютах. 1905, 1914–1918 гг. — это важная часть биографии Корчака — не случайно они оживали в его памяти в дни второй мировой войны. Опыт этих тяжелых лет и, прежде всего, работы с бездомными детьми на Украине, в неимоверно трудных условиях, несомненно пригодились Корчаку в гетто. Об этом раннем этапе жизни автора «Как любить ребенка» мы знаем совсем немного. Его исследование может быть предпринято лишь в сотрудничестве с историками, архивистами Украины и России. Найденные материалы периода гетто еще раз убеждают, в том, сколь важный результат могут дать исследования источников, и мы что в будущем принесут свои плоды и совместные поиски.
Пер. с польского О. Медведевой
Легенда Януша Корчака: структура, истоки
Ольга Медведева
Уже полстолетия имя Януша Корчака ставится рядом со словом «легенда».
При этом под легендой обыкновенно подразумевают повествование о том, как Корчак отказался покинуть своих воспитанников из еврейского Дома сирот ради того, чтобы спастись в одиночку, как он прошел с ними последний путь вплоть до трагической гибели в августе 1942 г. в лагере массового уничтожения в Треблинке.
Рассказ этот известен в десятках версий. Одни, сообщенные очевидцами событий, перенёсшими оккупацию, гетто, концентрационные лагеря, — документальны. От легенды, для которой характерен элемент фантастического, чудесного, в этих версиях сохранилась лишь возвышенная интонация — их можно было бы назвать мифологизированным историческим преданием: «Это не было шествие людей, которых вот-вот погрузят в вагоны. Это был организованный безмолвный протест против бандитизма! Не обычная, сбившаяся в кучу людская масса, которую, как скот, ведут на бойню, а марш, прежде не виданный. Детей построили четверками. Во главе колонны шел Корчак. Взгляд его был устремлен в небо. Двоих детей он держал за руки — они и возглавляли шествие. /…/ Впервые евреи из гетто шли на смерть с достоинством, презрительно глядя на варваров. Этот взгляд словно предрекал: придут те, кто отмстит за причиненное зло. Даже полицаи стояли вытянувшись по струнке и отдавали честь. А немцы, увидев Корчака, спрашивали: «Кто этот человек?»
Наряду с документальными существуют версии, в которых правда совмещается с вымыслом. Свидетельства современников взяты в них за основу, но отдельные эпизоды, диалоги, реплики сочинены, приписаны Корчаку.
Вот одна из таких версий: «Колонка двигалась на Умшлагплатц (площадь у маленькой железнодорожной станции в Варшаве, откуда отходили поезда в Треблинку. — O.М.). Оказавшись поблизости от еврейского кладбища, Корчак сказал сопровождавшему колонну немцу: «Почему бы не закончить наш поход здесь? Сэкономили бы время…»
Аналогичные рассказы, с большей или меньшей долей вымысла, более или менее правдоподобные, бытуют как в устной, так и в письменной традиции, постоянно встречаются и в квазидокументальных, и в откровенно беллетризованных биографиях Корчака — а о нем написаны повести и поэмы, драмы и киносценарии — на польском, на иврите, на русском, многих других языках2.