Дневник. Том 2, стр. 87
ного шума и грохота экипажей; потом приход степенного старого
трактирщика, который явился сюда в качестве уважаемого сви
детеля процедуры; появление дочери трактирщика, похожей на
Гретхен, — с добродетельно-красными руками, усеянными бе
лыми пятнами, какие можно видеть на руках всех немецких
учительниц... И благоговейное откупоривание бутылки, от ко
торой по всей зале распространяется запах фиалок... И, нако
нец, — полная мизансцена этого события, рассказ, уснащенный
теми подробностями, какие изыскивает наблюдательность
поэта. И эта беседа, и вкусная еда не вяжутся с прорывающи
мися время от времени сетованиями, жалобами на наше собачье
ремесло, на то, как мало счастья и удовлетворения несет нам
судьба, как глубоко равнодушны мы ко всякому успеху и как
терзают нас всякие мелкие неприятности. < . . . >
301
Суббота, 11 марта.
Обедаю вместе с г-жой Адан у супругов де Ниттис. По сути
дела, в этой женщине нет ничего, никакой неповторимой жен-
скости. Она такая же, как все. В ее поблекшей красоте я нахожу
даже нечто банальное, какое-то сходство с внешностью Лажье.
Нос у нее отдает жительницей парижского предместья, глаза го
лубые, как глянец на дешевой фаянсовой посуде.
О своем журнале * она говорит словно о бакалейной лавке.
Литература, в ее глазах, — это рукописи, и только рукописи.
Поглощенная своей коммерцией, она, по-видимому, не умеет от
личить оригинальное от избитого.
Какой замечательный прототип для героини романа — совре
менная деловая женщина... Ах, будь я помоложе!
Четверг, 16 марта.
<...> Все, что написано в возвышенном стиле, — возьму при
мер из современной литературы, — все, что восхищает меня в
прозе Мишле, как раз легче всего охаять с точки зрения лите
ратурного вкуса газетного репортера.
«Накипь» — пантомима без декораций. Слишком мало лите
ратуры.
Среда, 22 марта.
Вильдей сказал мне сегодня: «С Республикой покончено. Де
нежные люди были на ее стороне. Она помогла им порядочно
заработать в эти годы... Но крах восстановил их против Респуб
лики... И поскольку дела находятся в таком состоянии, что
нельзя ожидать длительного подъема, Республике — конец».
Я хотел бы найти для фразы такие мазки, какими худож
ник создает набросок: легкое прикосновение, мягкое касание,
так сказать, прозрачность литературного письма, чтобы оно вы
рвалось из оков тяжелого, неповоротливого, туповатого синтак
сиса наших правоверных грамматиков.
Четверг, 30 марта.
<...> В литературе меня интересует только жизнь души,
душевные драмы; самые любопытные происшествия во внешней
жизни человека кажутся мне достойными лишь романов для
публичных читален.
302
Четверг, 6 апреля.
На минуту заскочил в книжную лавку Шарпантье, там пи
рамидой громоздятся до потолка экземпляры «Накипи», пущен
ной в продажу на прошлой неделе.
Вечер провожу у Золя, печального, мрачного, страстно же
лающего удрать из Парижа, «который ему осточертел».
Вскоре являются Сеар и Гюисманс, начинаются нескончае
мые споры между учителем и учениками; я впервые вижу, как
они восстают против учителя.
«Пережитое, — восклицает Золя, который так мало вклады
вает этого «пережитого» в свои книги, — вы думаете, оно необ
ходимо?.. Конечно, я знаю, таково требование времени, и мы
сами к этому причастны... Но в другие времена книги легко об
ходились без пережитого... Нет, нет, не так уж это нужно, как
говорят».
Когда в самом почтительном тоне ему советуют побольше
общаться с людьми, он чуть ли не приходит в гнев, тот не затра
гивающий души гнев, который проявляется лишь в повышении
голоса. «Свет... скажите, что можно узнать о человеческой
жизни в каком-нибудь салоне? Там ровным счетом ничего не
увидишь... У меня в Медане двадцать пять рабочих, и от них я
узнаю о жизни во сто раз больше».
Речь заходит об «Опасных связях», которых он не читал и
которые я ему советую прочесть. «Читать, — твердит он, — да где
взять время? У меня на это нет времени!» И говорится это так,
словно он хочет сказать: «К чему? Это бесполезно!» Так он го
ворит обо всем, чего у него нет, чего он не делает, чего он не
знает.
В расстегнутой куртке, с обнаженной шеей, подперев голову
руками и положив локти на столик, уставленный большими пив
ными кружками, поневоле умеряя жестикуляцию, чтобы не
сбить их на пол, — так сидит он целый вечер, ворча, бурча, на
дутый, словно получивший нагоняй школьник в форменной кур
точке.
Вторник, 18 апреля.
Нынче утром к завтраку пришел Золя с женой. Он всегда
входит в чужую квартиру с растерянным и мрачным видом че
ловека, которого вводят в гостиную, откуда все собираются идти
на кладбище.
Он рассказывает о неприятностях в связи с опубликованием
его романа в «Голуа», об интригах Академии, которая добилась
303
от Симона обязательства со дня на день прекратить публикацию
«Накипи» в этой газете.
Потом, увлекшись, он раскрывает душу и заводит речь о
том, что его тяготит, о «Дамском счастье», своем новом романе.
Он будто бы начал писать какой-то другой роман всего с двумя-
тремя действующими лицами; * но, — говорит он, — раз уж что-
то решено, надо это довести до конца... таков его характер. И все
же его привлекает роман о материнстве, вернее, роман об экс
плуатации материнского чувства, за счет которого столько лю
дей живет в наши дни... И о приютах... этих грязных дырах, ки
шащих беременными женщинами... Прямо-таки картины в духе
Калло... Мрачный комизм... Если бы к тому же найти фигуру
матери, взятой из современной действительности и непохожей
на каминную статуэтку... мать из плоти и крови, — вот тут-то и
можно было бы написать хорошую книгу.
Он остановился: «Знаете, о чем я мечтаю? Если бы в ближай
шие десять лет я выиграл пятьсот тысяч франков, я бы с го
ловой ушел в книгу, которую, наверное, никогда бы не кончил...
Что-нибудь вроде истории французской литературы... Да, это
было бы для меня предлогом прекратить всякие отношения с
публикой, потихоньку выйти из литературы. Хочется пожить
спокойно... Да, пожить спокойно».
За завтраком он просит меня налить ему полстакана бордо —
так дрожат у него руки.
— Ну вот, — говорит он, уходя, с каким-то испуганным ви
дом, — у меня теперь дел на восемь месяцев! Да, восемь меся
цев, за которые мне нужно создать целый мир... А потом так
и не будешь знать, получилось или не получилось... И долго не
будешь знать... Ведь только через пять-шесть лет можно будет
сказать с уверенностью, что новый том занял подобающее ему
место в твоем творчестве.
Вторник, 25 апреля.
Сегодня, на распродаже г-жи де Бальзак *, я поднял цену
на рукопись «Евгении Гранде» до одиннадцати тысяч франков.
На какое-то мгновение мне показалось, что рукопись — моя, но
я был ее обладателем всего пять минут.
Суббота, 29 апреля.
Вчера, прежде чем идти на обед к «Спартанцам» *, я зашел
заплатить небольшую сумму к Ванну, торговцу японскими без
делушками. В передней комнате я увидел седую женщину,
с виду бабушку, которую я наверняка знал когда-то молодой, —
304
она чем-то напомнила мне Жизетту. Я прошел в другую ком
нату, стараясь остаться незамеченным. В глубине души я
опасался, как бы та, кого я так верно воспроизвел в образе
Душеньки * в «Актрисе Фостен», не набросилась на меня с