Сын, стр. 93

Треск выстрела разнесся над долиной.

У одного из наших было ружье Шарпа с оптическим прицелом, но он упустил удобный момент, потому как индейцы продолжали махать нам, исчезая за кромкой скалы.

Спустя три часа поисков в каньоне и несколько тупиковых путей мы разыскали тропу, по которой улизнули индейцы. Над головами у нас свисали ветви можжевельника и медвежьей травы, вода журчала, стекая по уступам, слишком высоким для наших лошадей. Несколько воинов, вооруженных луками, расправились бы с нами в два счета, стреляя сквозь расщелины вверху, так что мы двигались медленно. Руки, сжимавшие револьверы, дрожали от напряжения. Ущелье закончилось тупиком. Перед нами возникла стена, покрытая рисунками: змеи, танцующие люди, мустанги, бизоны, шаман в замысловатом головном уборе, завитки и спирали, которые обычно мелькают перед глазами, когда начинаешь засыпать.

Это точно было священное место, и мы ждали, что сейчас сверху посыплется дождь стрел. Послышался шорох, треск, жужжание, Элмер Пиз начал стрелять. Остальные прыгнули за ближайшие камни.

Но вместо града стрел в воздухе возник кружащийся дервиш, маленькое торнадо, хотя ветра не было совсем. Наверное, индейский дух, он долго витал над нами, а потом поплыл к выходу из каньона и растворился.

– МакКаллоу и Пиз, – высунулся из-за камня капитан, – идите за этой рожей, проверьте, нет ли там прохода.

Спустя час мы выбрались на Льяно. Следы команчей отпечатались довольно четко. И ясно видно, что трое отделились и двинулись на запад, уводя с собой дюжину неоседланных пони. След они нарочно оставили заметный, глубокий – чтобы сбить с толку погоню. Основной отряд продолжал мчаться к северу аккуратной цепочкой, и этот след почти затерялся среди отпечатков копыт бизонов, грязи и камней. Я вспомнил о девочке, которую они похитили. Потом подумал про Эскуте.

– Они поехали туда, – громко сказал я. И показал на ложный след.

След исчез через пять-шесть миль. Индейцы, видать, проволокли за собой пучок веток и выбросили его. Или тоже перестроились в цепочку. Или использовали уловку, которой я не знал. Мы развернулись и по своим собственным следам поплелись обратно; шесть часов отставания, к тому же у них свежие лошади. Я спешился, разглядывая следы между камней, невидимые для остальных, но мне эти едва заметные разводы в пыли казались ясными как день.

– Не знаю, что сказать, – пробормотал я.

Капитан пристально смотрел на меня.

– Мы могли бы разделиться и поискать еще.

– Мы не будем разделяться, – отрезал капитан.

– Мы знаем, что они не пошли на запад. И на юг тоже.

– Ты что, ничего не видишь? – недоверчиво спросил он. – Вообще ничего?

– Здесь нет никаких следов, – уверенно объявил я.

Он мне не поверил, но тут ничего не поделаешь. Мы проехали еще немного на север, пришпоривая коней в надежде разглядеть индейцев на горизонте, пока солнце не зашло. Я видел, как мы постепенно отклонялись от следа Эскуте, и в итоге скакали уже совершенно в другую сторону.

С тех пор я утратил доверие капитана, но это не имело значения. Через два месяца нам пришлось неожиданно вернуться в Остин пополнить запасы, и он застукал свою жену с маркитантом. Револьвер капитана дал осечку, и маркитант зарезал его на месте.

После похорон мы пришли в тюрьму и сказали, что хотим поговорить с заключенным. Шериф молча протянул ключи.

– Вы ведь не собираетесь ничего со мной делать? – встревоженно лепетал придурок, когда мы вели его по коридору мимо шерифа. – Пускай меня просто повесят, ладно?

Оказавшись на улице, он начал вопить, что он герой, что чудом выжил в Миерской экспедиции [122], но мы сказали, что дело это давнее и вообще случилось в другой стране, а сейчас пришло время пожинать плоды.

Отойдя на несколько кварталов, мы раздели его, отрезали все, что там висело между ног, привязали к седлу и протащили пару раз мимо здания Конгресса. Когда мы его вздернули, он уже перестал сучить ногами. Я считал, что нужно снять скальп, но парни сказали, что он получил свое, и достаточно. Мы завалились в кабак, и меня выбрали капитаном, а не МакКеллана. Я подождал, пока остальные надерутся в стельку, потом вернулся и снял скальп с маркитанта. Мне всегда нравился наш капитан.

Если не считать Неекару и Эскуте, у меня не было поводов сомневаться в своем выборе. Я хранил верность другим рейнджерам и потом уже себе – именно в такой последо вательности. Тошавей был прав: ты должен любить других больше, чем собственное тело, иначе тебе конец, а изнутри он придет или извне – не имеет значения. Ты можешь грабить и зверски убивать, и это нормально, если ты делаешь это ради тех, кого любишь. Не бывает команчей с мрачным застывшим взглядом – они творили чудовищные вещи исключительно ради защиты своих друзей, своих близких и своего племени. Психологические переживания – это болезнь бледнолицых, которые воюют вдали от своего дома, во имя людей, о которых они ничего не знают. Существует миф о Диком Западе, который якобы осваивали одиночки, но в действительности все ровно наоборот; одинокий человек душевно очень слаб, к таким всегда относятся с подозрением. Если твою спину некому прикрыть, долго не проживешь; немного нашлось бы тех – и среди индейцев, и среди бледнолицых, – кто не позвал бы к костру незнакомца, встреченного ночью в прерии.

Люди приходили и уходили. Меня не каждый раз выбирали капитаном, но в отряде у меня всегда было почетное место. Я присматривал за новичками, даже если они были старше меня, и уже начинал думать, что жизнь определена на годы вперед, каждый из которых неотличим от другого. Лица вокруг сменялись, мы отправлялись в поход, после которого я укладывал их в могилу или провожал в мирную жизнь хлопком по спине. Проверив снаряжение и забросив револьвер оружейнику, седло и упряжь – седельщику, покупал новый костюм и рубаху, а свой земельный ваучер обменивал на коня, или виски, или еще что-нибудь полезное.

Потом сбривал шестимесячную бороду, выяснял, кто вскоре отправляется в рейд, и вносил свое имя в список рейнджеров.

Сорок четыре

Дж. А. Маккаллоу

Темно, шумно, она никак не может разобрать, где находится, – вокруг журчание воды, будто стоишь в бурном потоке. Двое спорят: это девочка, говорит один, на этот раз будет девочка, а потом другой голос, в котором она узнает отца, говорит: хорошо, дорогая. Барабанный грохот сердца, мощные волны дыхания. Она не может пошевелиться. Детские голоса. Братья, догадывается она.

Теперь что-то непонятное. Голоса говорят по-испански и еще на каком-то знакомом языке, но не разобрать. Жгучая боль. Трава высокая, солнце слепит глаза, бородатый человек в сверкающем шлеме неуверенно смотрит на нее, делает шаг вперед и вонзает в нее что-то. Вытаскивает и вонзает вновь, на этот раз протыкая насквозь, и сразу и человек, и солнце пропадают, остается только черное пятно.

Она открыла глаза. Огромная комната. Это были давние времена. Сразу стало легче; значит, это только начало, а вовсе не конец, она заблуждалась, заблуждалась всю жизнь.

Потом все исчезло. Она все придумала. Это лишь иллюзии, созданные ее мозгом. И в них нет финала. Дом исчез, клубится пыль, она видит звезды… хочется вернуться в грезы.

Фургон мчался слишком быстро, его заносило на поворотах, как будто водитель забыл, что едет по грунтовке, а не по асфальту. Она мгновенно поняла: что-то случилось; хотя машина была пока всего лишь пятнышком вдалеке, за ней поднималось облако пыли. С кем-то несчастье, это очевидно. Только не Хэнк. Скорее чувство, чем мысль. Она стояла в гостиной и смотрела, как приближается облако пыли. Если это не Хэнк, я каждый день буду ходить в церковь. Обещание показалось чересчур уж драматичным, почти смехотворным, пороху на это все равно не хватит. Но дурное предчувствие осталось.