Сын, стр. 74

– Верно. Но мне кажется, ты хотел бы большего, чем провести жизнь среди бандитов и наемников.

Меня это задело, но я промолчал. Попытался представить, что же такое он обо мне думает, для чего нужно образование. Да нет, просто бледнолицые помешаны на своих правилах. Но они побеждают. И сам я тоже белый.

Негр-слуга принес нам холодного чаю.

– Кое-что не дает мне покоя, – задумчиво проговорил судья. – Эта Ингрид Гетц, с ней ведь обходились точно так же, как с остальными пленницами, верно?

– С ней обходились ровно так, как вы думаете.

– То есть ты выдумал эту историю, чтобы защитить ее?

– Да.

Он кивнул.

– Рад признать, что жизнь с дикарями не лишила вас человечности, мистер МакКаллоу.

– Благодарю вас, сэр.

– И еще одно. Пропала любимая персидская кошечка моей супруги, и она беспокоится, что ты можешь иметь к этому отношение.

– Абсолютно никакого.

– А как вообще индейцы относятся к кошкам?

– Ни разу ни одной не видел. Вот собак много, да.

– Они ведь едят собак?

– Это шошоны, – возразил я. – У команчей собаки и койоты – священные животные. За подобное ты будешь проклят.

– Но людей-то они время от времени едят?

– Это тонкавы.

– А команчи – никогда?

– Если кто-то из команчей съест человечину, его тут же убьют, в племени считают, что у такого человека возникает привычка.

– Интересно, – протянул он и поскреб подбородок. – А эти Пляски Солнца, о которых все говорят?

– Это киова. У нас такое не принято.

Вскоре после отъезда Ингрид торговцы привезли еще двух пленниц, сестер из Фредериксберга. Большой был шум. Пока люди их не увидели. У одной нос был отрезан. Вторая внешне выглядела нормально, но сошла с ума. В газете поместили объявление, но что делать с ними, никто не знал; они были слишком молчаливы и подавлены, чтобы заинтересовать репортеров и публику, так что в итоге их просто поселили в пустом домике при церкви. По просьбе судьи я заглянул к ним, попытался расшевелить, но как только заговорил на языке команчей, они как язык проглотили. Через несколько недель обе утопились.

Что, конечно, избавило всех от лишних хлопот, поскольку приличное общество теперь считало их шлюхами, индейскими подстилками, которых покрывали все кому не лень. Но в отличие от проституток, которые при желании могли изменить образ жизни и вернуть себе доброе имя, эти женщины были не властны над тем, что с ними произошло, и, следовательно, ничего изменить не могли.

Я окончательно устал от дома судьи и перебрался спать на улицу. Несколько раз у меня были мелкие неприятности из-за того, что одалживал соседских лошадей или постреливал из лука соседских свиней да вдобавок на меня теперь вешали все мелкие кражи в округе, хоть я и не имел к ним ни малейшего отношения.

Я сознался судье, что команчи ненавидят свиней и, видимо, мне передалось это чувство. Я томился от скуки. Непонятно, чем дети бледнолицых занимают свое время. Они ходят в школу, напомнил судья. Тогда я сказал, что забой соседских свиней покажется милым и невинным развлечением, если меня отдадут в школу. Преувеличил, разумеется, – я бы просто ушел, и все. Тогда судья объявил соседям, что государство выплатит им компенсацию, а я пока привыкаю к цивилизованной жизни.

Как-то днем он усадил меня для беседы.

– Мистер МакКаллоу, я не хочу сказать, что тебе больше не рады в моем доме, но, возможно, пришла пора нанести визит новой семье твоего отца в Бастропе. Моя супруга полагает, что это пошло бы тебе на пользу, если понимаешь, что я имею в виду.

– Я ей не нравлюсь.

– Она восхищена твоим мужеством. Но один из негров обнаружил в твоих вещах предметы, похожие на человеческие скальпы, и доложил моей жене.

– Ниггеры рылись в моих вещах?

– Они любопытны от природы. Приношу свои извинения.

– Где мои вещи?

– Спрятаны на чердаке в конюшне. Не волнуйся, я предупредил, что их высекут, если хоть одна мелочь пропадет.

– Тогда, пожалуй, я уеду сегодня.

– Это совершенно необязательно. Но лучше поскорее.

Я собрался, потребовал у негров вернуть скальпы, которые они стащили, вместе с безоаровым камнем, который помогает при укусах змеи.

Судью я нашел в кабинете, поблагодарил за все и подарил ему охотничий нож и расшитые ножны. Я мог бы выбрать подарок и получше – отличный охотничий нож, сосед судьи хранил его в стеклянном ящике; возможно, когда-то нож принадлежал самому Джиму Боуи [109]. Да, я мог бы подарить его судье, но не хотел, чтобы у того были неприятности. Про мой индейский нож судья спросил:

– Им когда-нибудь снимали скальп?

– Иногда.

Он приподнял бровь.

– Только мексиканский и индейский, – соврал я.

– Я сделаю для него специальную витрину, – пообещал он. – У меня есть специалист.

– Как пожелаете.

– Я горжусь знакомством с тобой, сынок. Тебя ждут великие дела, если, конечно, раньше не повесят. Думаю, ты поймешь, что не все блюстители закона настолько либеральны, как твой покорный слуга; судья в Бастропе – настоящий болван и один из моих злейших врагов, откровенно говоря, и я не стал бы без нужды сообщать ему о нашей с тобой дружбе.

В тот же вечер, невзирая на возражения судьи, я уехал в Бастроп. К утру, по его словам, я должен был нагнать почтовый фургон. Хозяйка чувствовала себя виноватой, отсылая меня, а девочки, узнав, что я уезжаю, залились слезами, и их совершенно невозможно было утешить; старшая дочь прыгнула мне на шею, принялась целовать и истерически рыдать.

Но я вновь почувствовал себя свободным. Сорок акров принадлежавшей судье земли, которыми он так гордился, казались мне почтовой маркой; я привык иметь в своем распоряжении не меньше двадцати миллионов. Остин был переполнен людьми, тысяч пять или даже больше; невозможно пройтись в тишине вдоль реки, непременно или лошадиные колокольца звенят, или лодочники орут. Слишком много поросят для одной сиськи.

Тридцать два

ДЖИННИ МАККАЛЛОУ

Заснула она с рассветом, однако вскоре очнулась, услышав, как ее зовут. Голос доносился прямо из-за двери, и хотя она мечтала о нем всю ночь, сейчас вдруг испугалась. От растерянности затихла, не отозвалась.

Взяв себя в руки, все же крикнула:

– Я спущусь через минуту. Попросите Флорес приготовить вам кофе.

Шаги удалялись. Она почувствовала себя неловко. Убеждала себя, что просто не хотела, чтобы он видел ее опухшей спросонья, без макияжа, понимая, что лукавит. Я просто трусиха, призналась она себе. Умылась, подкрасилась, уложила волосы и спустилась в кухню.

– Как спалось? – вежливо поинтересовалась она.

– Превосходно.

Джинни не подала виду, что ее это задело.

После завтрака он опять занялся картами, а она понесла в машину корзинку с ланчем. По пути взгляд упал на сервировочный столик с бутылкой виски и серебряным шейкером. Сунула их в корзину тоже и тут же выбранила себя: а что, если кто-нибудь увидит, а если он будет против? – но следить за ней некому, от этой мысли одновременно и легче, и тяжелее. И вообще Хэнк, похоже, предпочитает не спешить. Наведавшись еще раз в кухню, она завернула брусок льда в несколько слоев полотенца; еще нужен сахар. В конце концов, если она передумает, всегда можно выбросить.

На выезде из двора она попросила:

– Сверните вон к тому пруду на минутку.

Выскочив из машины, нарвала большой пучок мяты, сунула в корзинку.

– А это для чего? – полюбопытствовал он.

– Освежающее.

– Ловлю вас на слове.

Через несколько часов, наколесив по окрестностям достаточно, чтобы передохнуть, они устроились на ланч у ручья в старой усадьбе Гарсия. По берегам росли молодые тополя. Пробравшись по узенькой кромке берега, она набрала пригоршню тополиных почек и вернулась к Хэнку. Растерла терпкие бутоны в пальцах, протянула ему: